Каникулы вне закона

Утром, ещё не открывая глаза, я определил для себя, что главная задача на сегодня - дотянуть пребывание на свободе до звонка Матье. А потом вспомнил о Ляззат и осторожно попробовал локтем пространство за спиной. Она исчезла. Я вольно потянулся, зевнул бегемотом, крякнул, наслаждаясь одиночеством. Сев на кровати и разглядывая жеваную сорочку и брюки винтом на ногах, я с тоской прикидывал неразрешимые бытовые заботы обеспечения достойного существования: где взять зубную пасту, средства для бритья, белье, рубашку, утюг, наконец?

Предполагалось, что в данный момент я попиваю кофе в самолете, выполняющем рейс Алматы-Москва, и в кармане моего пиджака, конечно, дискета с нужными документами. Ефим Шлайн в Москве поглядывает на часы и прикидывает: встречать ли меня в Шереметьево или высвистывать, скажем, в роскошную, по его мнению, кофейню на Большой Дмитровке? Пока мы общались бы, кто-то из его прихлебателей поскакал бы с дискетой в должное место для передачи её содержимого неплохо устроившемуся в Париже "Вольдемару". Может, набраться наглости и предложить себя на его место? Хватит Говнококшайсков... Колюня бы в хорошую школу пошел. Я бы прирабатывал ещё у Рума. При этом, теперь не как когда-то: хочешь - тоскуй по родине во Франции, а хочешь - ругай родину и собирайся в Париж из Замамбасово... Снуй туда-сюда, свобода, понял, в натуре.

Я ухмыльнулся, поймав себя на том, что про Россию подумал выспренно родина. Испекся, должно быть, от забот и страхов. Полагалось бы спеть, конечно, что-нибудь из родных напевов. Я и спел в ванной над унитазом. Из репертуара, который на светлой заре моего детства репетировал квартет балалаечников под руководством отца у нас дома, на Модягоу-стрит, в Харбине:

Из нагана вылетала

Черная смородина.

Атаману в грудь попала

До свидания, Родина!

Когда я подошел к окну и раздвинул шторы, прекрасного пейзажа не оказалось. Серая мгла и все.

Вышел на балкон. Промозглая оттепель. Машины на бульваре шли с зажженными фарами, и ни одной не оказалось внизу, у подъезда гостиницы, на козырьке которого я разглядел выброшенную косметичку. Недалеко улетела.

Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали половину десятого. Неплохо поспал... Начинался понедельник 24 января.

Когда из номера донесся трезвон телефона, я помолился, чтобы это оказался Матье, ухитрившийся обставить все так, что нужный контакт состоится раньше четырех. Или отказ?

- Проснулся? - спросила Ляззат. - Я внизу, поднимаюсь со всякими предметами. Приводи себя в порядок. Пять минут хватит? В администрации спрашивают: ты продлеваешь пребывание? Сегодня понедельник, у них новая бригада...

- Хватит, - сказал я машинально. И машинально же прибавил: Продлеваю.

Ляззат разъединилась.

Дежурившие ночью машины исчезли, потому что дежурство по присмотру за мной утром перешло к ней.

Я спел продолжение:

Атаманова могила,

Где береза белая,

Атамана погубила

Дура закоптелая.

Песня считалась про любовь. Как говорили когда-то по московскому радио, вещавшему на русском за рубеж, "слова народные, музыка Будашкина". А, может, и наоборот: "слова Будашкина, музыка народная". Кто такой был этот Будашкин? Да и народ...

Я попытался представить, каково будет, скажем, путешествовать с Ляззат. Когда она разговаривала, мне слышались детские нотки в её голосе. Некоторые женщины, если влюблены, подобны ребенку. Славно иметь в одном воплощении любовницу, дочь и жену. Редчайший сорт дружбы, мне кажется. Приятно было думать, что Ляззат сильная и я бы мог, наверное, положиться на нее.

Или лучше было бы положиться на рыжую с футляром для виолончели? Такая, помимо всего прочего - любовницы, дочери и жены, могла бы послужить ещё аккомпаниаторшей на наших со Шлайном застольях, если приспичит поорать со стаканом в руке. Ефим, правда, не пил. И не пел, хотя в этом уверенности у меня нет. Поет, наверное, под душем. Или в строю в молодости пел. Уж "Интернационал"-то определенно исполнял на партийных заседаниях в своей конторе.

На этот раз Ляззат постучала. В охапке внесла два или три пакета с фирменной меткой ресторана "Шелковый путь". Из них торчали пенопластовые одноразовые термосы-коробки со снедью, от которых попахивало пряностями, провоцирующими выделение желудочного сока. Ее сумочка распухла и тяжело обвисала с плеча.

- Безумствуете, Ляззат? - сказал я. - Ночные оргии под коньяк с закусками из буфета, принесенными в номер незнакомыми заезжими мужчинами, роскошные завтраки почти в постелях... Ужас!

- Разве? А мне показалось, у нас пиршество интеллектов, не больше. Незнакомый залетка даже не пытался притиснуть... э-э-э... возлежавшую подле леди. Храпел к тому же. Вертелся с боку на бок, рыгнул один раз...

Она принялась потрошить пакеты на письменном столе. Появился и термос с кофе.

- Я не был уверен... Вдруг вы замужем?

- В наших краях, когда краденую жену возвращают беременной, это не позор. Наоборот, явилась с прибылью.

Шубку она бросила в кресло.

- Поосторожней, - сказал я. - Ваш пэ-эс-эм в потайном кармане снят с предохранителя.