Каньон-а-Шарон

Вместо одного дня Асаф проковырялся четыре. Я нетребователен, но то, что он делал, не лезло ни в какие ворота, ряды шли вкривь и вкось. Асаф никогда не спорил, переделывал тут же. Дело свое знал. Хорошо работать умел, но умел и плохо, если сходило. Это меня изумляло. Мне всегда казалось, что тот, кто умеет сделать хорошо, не может работать плохо. Я сам такой. Если делаю плохо, то от неумения. Плохая работа меня мучит, и постоянные клиенты это видят и понимают: он не может работать плохо, он педант. Упрекнуть Асафа в педантизме никак было нельзя. Приходилось бросать свои дела и наблюдать за ним.

На четвертый день выработался белый цемент. Асаф ходил куда-то и вернулся ни с чем. Предложил поехать и купить. Мне надоело оставаться в дураках, и я сказал:

— Ты все время пользуешься моим материалом. Мы так не договаривались. Поехали, но за это ты оштукатуришь стенки в ванной на втором этаже.

— Нет проблем.

Оставалось работы на день. Асаф сказал:

— Завтра кончу. Справка на продажу машины есть?

— Завтра дашь мне удостоверение и получишь машину.

Рано утром Асаф принялся за работу, а я поехал за справкой. Выстоял очередь к прилавку, за которым сидела дежурная чиновница, протянул ей удостоверение Асафа.

— Ты не имеешь права продать машину арабу с территорий, — сказала она.

— Но этого не может быть! Почему?!

— Есть закон. Нельзя.

Это был удар! Я не знал, что сказать Асафу.

Он, однако, был к этому готов:

— Ты должен взять справку, что машина сломана и номер ее аннулируется. Ты продаешь ее мне на запчасти.

— Завтра попробую. Завтра ты кончишь?

— Да тут делать уже нечего.

— Мы еще на штукатурку договаривались.

— Я помню, не волнуйся.

Перед уходом он попросил пятьдесят шекелей:

— Надо же мне домой добраться.

— Пятьдесят шекелей на дорогу? У меня только двадцать.

— Давай двадцать.

На следующий день мне выдали справку. В ней стояло ивритское слово мет, мертвый. «Фиат-124» No 58-127 мертв. В русском языке это слово относится только к одушевленным предметам. Возможно, у «фиата» и была душа. Чего-чего, а души я вложил в машину много — выискивал у старьевщиков запчасти, сам поменял всю систему охлаждения.

Асаф опять не кончил работу. Он очень хотел кончить, но заходился кашлем, и руки дрожали. Он так расстроился, что не получит машину… Ира не выдержала:

— Да отдай ты ее.

— Но он же не кончил.

— Завтра кончит. Отдай.

Я вручил Асафу справку и отдал ключи: машина твоя, кончишь работу завтра.

Он удивился. Не обрадовался, не кинулся благодарить, а просто глубоко удивился. Ира приготовила ему кое-какие вещи для детей, еще что-то, нам не нужное, он погрузил все в машину и сказал:

— Отец, я тебе подарю часы. Старые, большие часы, — он показал на уровне груди, какие они большие.

Он сел за руль и покатил в сторону Бейт Лид, помахав на прощанье. Мой «фиат» кончил свою вторую жизнь, в Тулькарме пересек зеленую черту и со справкой, что он мертв, помчался навстречу жизни последней. Мы с Ирой загрустили, будто расстались с близким человеком.

Асаф исчез. Нам с Ирой было нехорошо. Даже не в незаконченной работе было дело. Он словно бы предал нас. Привязались мы к нему, что ли… Месяц спустя он появился и с порога рассказал, что возил мать в Иорданию, там ей сделали операцию на сердце.

Я решил, что он извиняется.

— Почему в Иорданию?

— В Израиле надо двадцать тысяч шекелей, а в Иордании — шесть. У меня там брат живет.

— Как машина?

— Отлично. Сто двадцать на шоссе запросто дает.

— Кофе выпьешь?

— Почему нет?

Пришла Ира. Обрадовалась, увидев Асафа, вынесла ему новую порцию вещей. Асаф медлил. Я понял, что он пришел просить денег, и ждал, когда начнет. Он начал:

— Отец…

Я отрезал:

— Нет.

Он хватал меня за руку и весело кричал:

— Ты же не знаешь, сколько я скажу! Не знаешь!

Я отворачивался, он выпалил, как что-то очень смешное:

— Десять шекелей!

Я дал и проводил его до ворот. Не успел вернуться в дом, как он окликнул:

— Отец!!!

У ворот остановился полицейский мотоцикл. Полицейский в каске, соскочив, остановил Асафа и обыскивал. Тот послушно поднимал руки и поворачивался.

— Покажи, что в пакете, — приказал полицейский.

Асаф торопливо вывалил содержимое прямо в грязь.

Полицейский брезгливо трогал вещи ногой.

— Откуда это?

— Он дал, — показал на меня Асаф.

Я кивал, сделавшись таким же, как он, суетливым и виноватым.

— А это? — полицейский выудил из вороха что-то черное и блестящее. Теперь он смотрел на меня: — Это тоже ты дал?

— Не знаю, — сказал я. — Жена собирала.

Блестящее черное платье видел впервые, но почему было не сказать: да, я дал. В сущности, я как бы присоединялся к подозрительному полицейскому. До сих пор не могу понять, почему это сделал. Конечно, мелочь, какой-то автоматизм то ли честности, то ли послушания, но ведь и на курок иногда нажимают автоматически.

— Иди спроси ее, — приказал мне полицейский.

Ира вышла, подтвердила, что платье дала она, и полицейский уехал.