Кантианские вариации

Следовательно, мы пометили три опоры нашего движения. Теперь попробуем прийти в движение. Вернемся к первому шагу. Я уже говорил, что мышление Канта приходит в движение в ситуации, когда предшествующая метафизика своими понятиями и сцеплениями загнала мыслящего человека в угол, где он должен был сделать один вывод: все, что является человеческим опытом, человеческими представлениями, знаниями,– есть продукты воображения, галлюцинации, призраки, неминуемо наличные у конечного существа. Скажем, если сопоставить Канта с Беркли, с этим самым остроумным, изобретательным и «вообразительным» философом, являющим собой к тому же редкий случай философа без комплексов, – то сразу видишь революционный характер кантовского хода. Это tour de force, чудесный трюк кудесника. Кант оказался способным из тех же данных, что и Беркли, из одного и того же, казалось, рассуждения и необходимых его сцеплений каким-то поворотом зрения и мышления сделать совершенно иной, неожиданный и решающий проблему вывод. Подобно тому как Колумб решал проблему яйца… Вы знаете, что у Беркли чувственные вещи суть божественные идеи в том виде, как они предстают или представлены конечным человеческим духом. В собственно божественном восприятии, то есть в некоем бесконечно мощном мышлении, они прообразы и архетипы, в конечных же духах, то есть в том виде, как они представлены конечному сознанию,– это идеи (идеи в смысле Локка, Юма, этих своего рода безумцев, которые забыли картезианские уроки). Так вот, если, например, для Платона вещи еще выступали как комбинации архетипов божественного сознания, то теперь вещи предстают конечному духу. Конечно, у Платона эти представления конечного духа тоже отличаются от того, как они есть в божественном сознании, – они комбинируются у Платона с пространством и временем, природу которых, как признается Платон, он не понимает. Однако он четко понимает, что физические смыслы есть только на уровне комбинации одного с другим, и в этом смысле для Платона пространство и время накладывают совершенно четкие ограничения, или связки, на разгул воображения, посредством которого в нашем конечном сознании отражаются и живут какой-то иллюзорной жизнью архетипы божественного ума. Беркли же, как и Лейбниц, отрицает последнее – пространственную и временную связку, или ограничение. Для Лейбница пространство и время суть воображаемые явления, которые не принадлежат миру, или внутреннему в метафизическом смысле слова. Внутреннее, или метафизически постигаемое, лишь увязает, как ноги увязают в трясине, в пространстве и времени – последние являются простыми иллюзиями человеческого ума. Лейбниц называл их «хорошо обоснованной видимостью». Что такое пространство и время? Это хорошо обоснованная, но видимость. В этом компоте Беркли и проделал свой эксперимент, рассуждая о том, что Бог не имеет сенсорного аппарата и не может воспринимать чувственный мир. Он добавляет ехидно, что Бог вообще тогда и не мог бы познавать, ибо не отличал бы предметы от проявлений самого себя, от своих состояний. Итак, Бог не имеет сенсорного аппарата, кроме того, он бесконечен, независим, активен и совершенен. Он не воспринимает последовательности идей и вещей. Прошлое, будущее, настоящее – все актуально существует для божественного духа. Внутри него мы не можем – это было бы нелепо, нарушением любой логики – располагать что-нибудь в последовательности. Отсюда Беркли делает очень простой ход. Поскольку мы показали, что воспринимаемое Богом качественно отличается от того, что воспринимается конечным духом, поскольку пространство и время сведены к видимости, обязанной положению человеческого наблюдателя, то отсюда получаем вывод об иллюзорности, или галлюцинаторности, всякого опытного, чувственного познания.