Kantonisty

- Ваше превосходительство, осмеливаюсь доложить вам, что здесь неволят евреев креститься. Узнает, например, начальник, что будет их раза два-три в год человек по 100, по 200, и уж заранее шлет унтер-офицеров стеречь их хорошенько. Приведут в холодную комнату без кроватей, без тюфяков, отнимут съестное и запрут под замок. И валяются они на голом полу, стуча от холода зубами и плачут.

— Ну, а ты, что скажешь? — спросил инспектор третьего.

— Да осмелюсь доложить, — начал Васильев, — жижья совсем нет: холодаем, голодаем, терпим всякие тиранства. Кто начальству денег не даст, кто у него спросит свои, присланные из дома, того за это бьют, да и плакать не велят.

Инспектор удалился, и через пару дней кантонисты узнали, что он уехал к себе.

Был воскресный день, и по случаю праздника многие были отпущены в город, другие занимались своим делом.

Бахман, Мараев и Васильев, депутаты, выступившие перед инспектором, задумчиво сидели на одной из кроватей.

— Теперь мы окончательно пропали, братья.

Они не обманывали себя насчет того, что их ожидает.

— Бежим! — вполголоса проговорил Мараев.

— Куда? А ну, как поймают? — спросили товарищи.

Ночью того же дня Бахман повесился в уборной.

Утром его тело сняли с петли, унесли в часовню лазарета, а суток через трое завернули труп в тряпье и, положив в наскоро сколоченный ящик, взвалили ,,гроб” на телегу. Кучер со сторожем свезли его за околицу и закопали в болоте, на кладбище самоубийц.

Мараев и Васильев, твердо решившие бежать, выполнили свое решение, и их исключили из списков как без вести пропавших. По заведению распространили слух, будто они утонули. Начальство так заключило, когда на берегу реки нашли их куртки и шинели.

Прошли еще две недели, и в казармы привели Мараева, закованного в кандалы. Убежав из заведения вместе с Васильевым, они забрели в какой-то городишко на ночлег. Там полиция задержала Мараева на базаре; целых трое суток он упорно молчал и этим дал возможность Васильеву скрыться. Потом признался и был отправлен по этапу в заведение.

Ночь перед наказанием Мараев провел в мучительном раздумье, а утром, когда за ним пришел конвой, он принял решение и отправился за получением наказания.

Перед выстроенными кантонистами нетерпеливо ожидал Мараева начальник школы полковник Курятников. Барабанщики тоже были готовы, были заготовлены и розги, вымоченные в горячей соленой воде.

— Прочтите, ваше высокоблагородие, хоть вот эту записку вперед, а там...

Мараев вынул из-за обшлага шинели сложенную вчетверо бумагу, на которой ровно ничего не было написано, и, подойдя вплотную, подал ее.

Полковник взял в руки бумажку и стал ее развертывать. В это самое время Мараев схватился обеими руками за его эполеты, один он полностью сорвал, а другой — наполовину; вырванным эполетом ударил полковника по лицу. Офицеры и фельдфебели бросились на Мараева, повалили на землю и в исступлении начали стегать его.

На голове и ногах его сидели солдаты, а два барабанщика уже рвали розгами живое мясо из его тела. Ему отсчитали около 500 ударов и полумертвого стащили в лазарет. Через некоторое время военный суд приговорил Мараева к каторжным работам на 8 лет. Прощаясь с товарищами, Мараев, уже страшная, неузнаваемая тень прежнего красивого, здорового юноши, искренне радовался своему избавлению от кантонистской жизни. Он не допускал даже мысли, что на каторге жизнь может быть хуже, чем в заведении кантонистов.

Трагедия с Васильевым разыгралась несколько лет спустя.

Однажды в канцелярию школы ввели под конвоем мужчину лет 25-ти, заросшего бородой, в арестантской одежде и кандалах. То был Васильев. За конвоем стояла молодая женщина, держа за руку мальчика лет шести.

История странствования и возвращения Васильева была довольно коротка. Пробравшись за несколько сот верст от Нижнего Новгорода, он достал чужой паспорт. Поселился в маленьком городишке и трудом накопил небольшой капитал, женился и занялся торговлей. Родился мальчик. Тихо, мирно прожил он таким образом несколько лет. Временами грустил, вспоминая мать и сестру. В такие минуты Васильев пил. Однажды, будучи навеселе, неосторожно открылся тестю, а тот, в пылу ссоры с зятем, — выдал его полиции.

Полиция сперва высосала из него все его деньги, а потом засадила в тюрьму, разузнала откуда он родом и отправила в кантонистскую школу в Нижний Новгород.

Васильев упорно отрицал, что он бывший кантонист, выдав себя за мещанина, как было указано в приобретенном им паспорте. Тогда начальник школы велел ввести монашенку. Взглянув на арестанта, она пошатнулась и, зарыдав, хотела броситься ему на шею.

— Он, батенька, он, мой брат Вася! — сквозь слезы заговорила монашенка. — Вася, голубчик, ведь это же ты, мой сердешный.

— Убирайся прочь от меня! — озлобленно крикнул арестант и оттолкнул ее от себя.