Канцелярская крыса. Том 2

Паленый, плотоядно глядя на Герти, стискивал костлявую руку на рукояти пистолета, торчавшего за поясом. Было видно, что больше всего на свете ему сейчас хочется уставить ствол пистолета Герти между глаз и спустить курок. Его буквально трясло от злости, наверно, впервые в жизни даже сильнее, чем от боли. Но он знал, что тем самым испортит себе основное удовольствие, и держался изо всех сил, как гурмэ сдерживается, чтобы не закусить в привокзальном буфете, испортив тем самым аппетит перед роскошным ужином, ожидающим его дома.

– Ког-г-г-гда ты пдопечешься, я буду отгрызадь от дебя кусоч-ч-ч-чки, – его голос шипел, квакал и дребезжал, обжигая щеку Герти, – вкусдые кусоч-ч-чки жареной плоди. Я с-с-с-съем ее без подливки, макая в твой собственный горячий жир…

Жар в недрах его тела трещал, в открытом рту трепетали отблески пламени, сжигающие его утробу. Герти стоило большого труда не отшатнуться в сторону, ощущая смрад, доносящийся от Паленого. Смрад живого крематория, заключенного в человеческую оболочку, уже распадающуюся, но все же удерживаемую какой-то злой силой. Еще один каприз несуществующего города. Еще одно порождение существа, которое экспериментировало с человеческой сущностью, извращая ее самыми страшными методами. Еще одно истинное дитя Нового Бангора, который всегда останется для Герти чем-то чужим, противоестественным и непонятным.

– Благодарю, я сяду сам, – спокойно сказал Герти, когда к нему потянулись обожженные руки. Показное спокойствие далось ему ценой неимоверного напряжения нервов, дребезжащих под кожей, как шатуны разношенного механизма. – Но разве мне не полагается последнее желание?

– Чего? – толкавший его в спину угольщик нахмурился, отчего обгоревший кусок брови почти закрыл его глаз.

– Даже французы дают приговоренным право на последнее желание.

Паленый зарычал. Это выглядело жутко: связанные проволокой фрагменты его черепа задребезжали, угрожая рассыпаться.

– Ч-ч-чег-го ды хоч-ч-ч-ч-чшь?

Очень тяжело принять беспечную позу, когда к твоим ногам будто привязали пушечные ядра, а желудок от страха прилипает к позвоночнику. Но Герти это удалось, хоть и не без труда. Удалась и насмешливая улыбка, раздражавшая рокочущую публику своей бледностью.

– В другой ситуации я бы попросил бокал хорошего коньяка. Но боюсь, что здесь его раздобыть будет непросто… Но хоть выкурить папиросу я могу?

Все взгляды обратились к Паленому. Поразмыслив, тот внезапно улыбнулся, отчего с его обнаженной челюсти со звоном соскочила медная скоба.

– Эт-т-т-то уж забдосто. Побадуйся д-д-д-дымком… П-п-п-папиросу дадь?

– Не стоит утруждать себя. – Герти позволил себе еще одну легкую улыбку, надеясь, что его собственные зубы не звенят друг о друга. – Наверняка вы здесь курите всякую дрянь. У меня есть свои.

Из кармана перепачканного и разорванного пиджака он бережно достал свернутую из обычного листа папиросу. Неумело обмял гильзу, стараясь не держать ее вертикально. Удивительно, но в этот момент пальцы его отчего-то перестали дрожать. Однако он был слишком измучен ожиданием и страхом, чтобы этому обрадоваться. Мысли смешались в кучу и трепетали мышиными хвостами. Как жаль, что рядом нет полковника, его твердая рука здесь пригодилась бы как нельзя кстати…

– Ну, чего стоишь? – рявкнул кто-то из угольщиков, раздраженный затянувшейся паузой. – Или тебе огня дать, сыряк?

– Спасибо, имеется, – пробормотал Герти, набирая полную грудь воздуха.

Никто не понял, почему он подносит к губам так и не зажженную папиросу. Быть может, понял Паленый, он всегда был сообразительнее своих обгоревших собратьев, но понял слишком поздно, когда поделать уже ничего не мог.

Направив папиросу в лицо Паленому, Герти дунул в бумажную гильзу. Так сильно, как только мог, так что даже легкие, казалось, затрещали подобно старым джутовым мешкам…

В уцелевшем глазе угольщика полыхнуло удивление. А мгновением позже полыхнул он сам, когда в недрах его черепа раскрылся и вырос трепещущий огненный цветок. Ему потребовалось несколько секунд, чтоб испепелить все еще висящие на костях обрывки плоти, а вслед за этим лопнул мгновенно вскипевший глаз. Паленый утробно завыл, схватившись руками за череп, который остервенело обнажало бьющееся внутри него оранжевое пламя.

Полковник был прав. Температуры тлеющих тканей в глотке Паленого было достаточно, чтобы воспламенить гранулы пороха, высыпанные из револьверных патронов. Даже с излишком. Сухой порох послужил катализатором для процесса горения, много лет тянувшегося в тканях, и пробудил его аппетит.

Огонь выплеснулся наружу, жадно пожирая все то, что прежде лишь пробовал на вкус. Паленый выл, когда пламя пожирало остатки его языка и выл до тех пор, пока его череп не превратился в подобие китайского фонарика с изломанным абажуром, внутри которого бесновалось пламя.