Канцоньере

XXI. Mille fїate o dolce mia guerrera

О милый враг мой, верных сотню раз,

Пытаясь с вами честно замириться,

Я сердце вам сдавал, но вы, царица,

Сей низменный трофей гоняли с глаз.

Меж тем оно, опальное у вас,

Могло б найти еще пред кем раскрыться…

Но я ведь тоже не могу прельститься

Твердыней, что без боя вам сдалась, –

А по сему вам шлю его обратно:

Дадите ли убежище ему?

Нет, вновь прогнали с глаз – и так стократно.

Тем бой сбиваем сердцу моему

Мы оба, но вы больше, потому

Что любит вас – как вам ни неприятно!

XXII. A qualunque animale alberga in terra

Любого обитателя земли,

Опричь тех, коим ненавистно солнце,

К трудам зовет, забрезжив, новый день.

Но только небо зажигает звезды,

Всяк возвращается: кто в дом, кто в лес, –

Вздремнуть, покамест не горит заря.

А я, как только вспыхнула заря,

Прогнавши мрак кружить вокруг земли

И полня щебетом и звоном лес, –

Мне воздыханий не унять при солнце.

Затем, следя, как пламенеют звезды,

Томлюсь в слезах, пока не придет день.

Приходит вечер, гаснет ясный день:

У нас тут сумерки; у них – заря.

В раздумье я гляжу на злые звезды:

От них мой мозг – из мыслящей земли, –

И проклинаю день, как свидел солнце,

От коего мне жизнь как темный лес.

Не порождал такой зверюги лес,

Ни ночи глубина, ни хмурый день:

Я плачу от нее в ночи, при солнце,

Ни сон не лечит боли, ни заря.

Пускай я, смертный, создан из земли,

Но в грудь мою желанье влили звезды.

Пред тем, как мне уйти туда, где звезды,

Иль пасть, любовным стоном полня лес, —

Чтоб кинуть плоть добычею земли, –

Услышать бы мне «да» от той, что в день

Один способна годы подарить: заря

Такая мне бы возвестила солнце.

С ней был бы я, едва погаснет солнце,

И нас никто б не видел – только звезды!

И вечно – ночь, и никогда – заря!

И в лавровый бы не спешила лес,

Страшась моих объятий, как в тот день,

Когда взросла пред Фебом из земли…

Ах, мне уделом – гроб: рубите лес!

Скорее днем проглянут в небе звезды,

Чем в сумерки души вперится солнце.

XXIII. Nel dolce tempo de la prima etade

В юном сердце по весне

Появился кукушонок

На погибель на мою –

Оттого мой голос звонок:

Так спою, как было мне

Мыкать вольницу свою

В безамуровом раю,

Как Амур потом взбесился

И обидел наглеца, –

Мало, впрочем, кто избавлен от подобного конца!

Всяк об этом относился,

Всех тошнит от строк любви, –

Я же – вздохи изрыгаю:

Эти – подлинней, чем те!

Что забуду в простоте –

Все по струпьям прочитаю!

А не то – душа в крови,

Так что фельдшера зови;

Я себя подчас не помню –

Воздух воплями оскомню.

С той поры прошли года,

Как Амур меня попутал,

Сердцу причинив прострел.

Сердце я мое окутал

Мысли холодом тогда.

Я отнюдь не возгорел,

С любопытством сам смотрел,

Как в любви иной чудачит,

Слезный ток на грудь струя.

Господи, ведь в бездну муки ныне окунут и я!

Весельчак свой смех оплачет, –

Так решил тогда тиран, –

Я ему пробью подрясник!

И в подмогу взял бабца:

На такого-то живца

Изловил меня проказник!

Изрешечен кучей ран,

Смят я, выбит, кратно бран,

Превращен из мужа в Дафну –

Вечно зелен и не чахну.

Перенесть себя не мог,

Чуть не в древо околдован –

С шапкой лаврова листа,

Точно ею коронован, –

Да с корнями, вместо ног,

Коими допреж спроста

Двигал, ох, мне маята!

Не в Пеней глядясь, а в Соргу, –

Вместо рук, смотрю: сучки!

Но не в этот раз едва ли я не рехнулся с тоски,

Но как стал весь в перьях в сборку,

Что Икар иль Фаэтон,

Возмечтавший о полетах, –

Молнией сражен, в слезах;

На каких теперь бобах

И в каких судьбы тенетах,

В тьме ночей иль в гуще ден,

В бреге иль где ток студен

Упованью, по судьбе, быть?

Сед стал и пою, как лебедь.

Милым бережком бреду

И реву – чуть рот раскрою –

К ней – и матом преблагим.

Вижу, и лебяжью пою

Вряд ли влить мою беду

Ушкам, к жалости тугим,

Мне – и вовсе худо с ним,

Дале ж: впрямь и необорно!

Кисло-сладкая лицом –

Все о ней тотчас скажу я, чтоб и дело тут с концом, –

Удивлялась непритворно.

Взгляд ея – сей душекрад –

В грудь мне ткнул и сердце стяпал,

Приказав, чтоб я молчал.

После ту ж я повстречал,

Только не узнал: так слаб был,

И открыться был ей рад.

В ней произошел возврат

К прежней к ней – тут я стал камен

В страхе от подошв до рамен.

Рекла, видом смущена,

Так, что встрепетал я в камне:

Я не та, какою мнишь!

Про себя ж молил: Искамни!

Жизнь мне всякая важна,

Пусть проплакать мне велишь! –

Тотчас двигнулся я, вишь,

На чем свет стоит, ругая

Сам себя: ни мертв, ни жив.

Но поскольку нету время и перо мне супротив,

Да и мысль мне – как чужая, –

Из всего, что держит ум,

Мало что мной изъяснимо

В изумленье повергать!

Смерть мне сердце – ну сжимать!

Мне б шепнуть ей: Дуй, мол, мимо!

Мне бы жизнь вдохнуть в рой дум,

Но язык стал тугодум.

Так кричу вовсю пером я:

Пропаду вам поделом я!

Почитал себя ее

Состраданья недостойным,

Отчего и смел бывал:

Робким будь иль будь назойным –

Всякий обретет свое.

Я же ведал лишь провал.

Мрак всю землю покрывал,

Свет исчез – и ни намека

Мне на тень ее иль след.

Так обрушился в траву я как-то раз под грузом бед,

Как хотящий спать жестоко.

И, виня мой беглый луч,

Волю дал слезам горючим:

Пусть беспошлинно текут,

Как снега весной бегут.