Канцтовары Цубаки

Одной из таких «воительниц тени», как гласит предание уже в начале книги, и была древняя прапрапрабабка Хатоко.

Точно так же, как в любом другом японском ремесле, тайны и навыки юхицу передавались по женской линии от матерей к дочерям, по цепочке через века. А потому девочек в роду потомственных каллиграфов с ранних лет обучали грамоте и кистевому письму настолько серьезно, что их повседневная жизнь напоминала, скорее, аскезу отшельниц в женском монастыре.

От этих мастериц требовалась не только максимальная концентрация при письме, но и безупречное чувство слова. А также знание вековых традиций корреспонденции, включая умение выбрать нужные тушь, кисть, бумагу, конверт и даже марку — исходя из самой ситуации, а также времени года, настроения заказчика и желательного результата переписки.

Стоит ли говорить, что к концу ХХ столетия профессия юхицу оказалась на грани вымирания. И в этом смысле «Канцтовары Цубаки» — своеобразный реквием рукописному тексту. Оглушительный успех этой книги в Японии объясняется еще и тем, что Ито Огава своей книгой затронула очень деликатную для соплеменников тему. О том, как это важно — на фоне всеобщей механизации, компьютеризации, универсализации и так далее — сохранить в словах тепло человеческого дыхания, а в буквах — тепло человеческой руки.

Многие обычаи и традиции, которые приходится соблюдать Хатоко в ходе работы (как и в повседневной жизни простого обывателя «храмовой столицы» Камакуры), сегодня практически утрачены. Так, например, судя по отзывам японских читателей, мало кто из японской молодежи вообще слышал, что такое алтарь для сожжения писем фуми́дзука. А подавляющее большинство горожан искренне считают камелию (цуба́ки) «похоронным цветком», хотя раньше она означала нечто куда более жизнерадостное.

В итоге «Канцтовары Цубаки» явились для японской публики напоминанием о том, чем люди дорожили веками, но о чем сегодня вспоминают с большим трудом, если помнят вообще. И таких ностальгических напоминаний японцам «о том, какими они были еще недавно» набралось на целый роман.

Мы старались объяснять подобные нюансы как в расширенном переводе, так и сносками.

Но главная, и самая интересная, проблема, над которой пришлось поломать голову и переводчику, и издателю этой книги на русском, заключалась в другом. Вопрос философского порядка: если составной частью текста книги должен быть рукописный текст японского мастера юхицу, не значит ли это, что и на русском в идеале мы должны приглашать своего, российского каллиграфа, который написал бы одно письмо «рассерженно-колючими» таракашками, другое — «возвышенно-соболезнующей» вязью, третье — «нежно-влюбленной» летящей скорописью?

Как переводчик, я искренне надеюсь на успех этой книги и у нас. И буду очень рад, если при ее переиздании мы, даст бог, еще вернемся к этому вопросу. Так, любопытно, что до нас «Канцтовары Цубаки» перевели только на два языка: китайский и французский. При этом китайские версии каллиграфических писем Хатоко понравились далеко не всем китайцам, а французские коллеги, судя по всему, пока не осмелились приглашать для «передачи почерков» своего французского каллиграфа, а сделали примерно то же, что и мы.

В любом случае очень здорово, что благодаря Ито Огаве у нас есть еще один шанс воспеть гимн живому Слову, которое веками соединяло человеческие сердца и помогало людям понимать друг друга даже в самых спорных и деликатных ситуациях, разрешая любые конфликты на бумаге, а не на поле брани.

И так же здорово, что один из главных, на мой взгляд, вопросов книги так и остался открытым — ровно настолько, чтобы возвращаться к нему снова и снова.

Если ты настоящий профессионал, должен ли твой почерк «прогибаться» под любое письмо, даже если ты не согласен с его содержанием?

Отличный вопрос. Мне как переводчику показалось, что ответ на него можно найти в финальном письме этой книги.

Возможно, нечто подобное покажется и вам?

Удачи!

Дмитрий Коваленин

ЛЕТО

Мой домик ютится у подножия невысокой горы. По адресу: префектура Канага́ва, город Кама́кура[1]. Но при этом на самой окраине: добираться до центра пешком — отдельное приключение.

Раньше я жила там с Наставницей, но три года назад она умерла. С тех пор в этом стареньком доме я одна.

Впрочем, особенно одинокой себя не чувствую. Всегда ощущаю вокруг чье-нибудь присутствие. И хотя по ночам окружающие улочки замирают и погружаются в могильную тишину, напоминая город призраков, с рассветом воздух снова приходит в движение и отовсюду слышатся чьи-нибудь голоса.

По утрам, как обычно, я первым делом умываюсь, затем набираю воды в чайник и ставлю его на плиту. А пока он закипает, подметаю полы, прохожусь везде мокрой тряпкой. Полы на кухне и в прихожей, татами в гостиной, лестницу на второй этаж — все это, одно за другим, освежаю для нового дня.