Канун

И дикие, когда озорничал, глаза в те тихие дни делались обыкновенными, светлыми, ребячьими.

Смелые, но не глупые.

Тонька, или Тоня, как ее в такие дни называли, в коричневом гимназическом платьице, веселая, но не озорная, играла с девочками в «школы-мячики», в «котлы».

Но потом вдруг, утром как-нибудь, раздавался лай Гектора, визг тети Сони:

— Толя! Ты с ума сошел! Толя!

А Толька сидел на окне, болтая не обутыми еще длинными ногами.

Смотрел с трехэтажной высоты вниз.

А сзади надорванный голос тетки:

— Сумасшедший! Ты убьешься!

— Давай полтинник, а то спрыгну! — оборачивался мальчуган.

— Толька! О, боже мой! Что я буду делать? Мучитель!

— Полтинничек пожалуйте! А? Нет? Ну, тогда прощайте!

Тетя Соня взвизгивала на весь двор:

— Помоги-и-и-те!

Из окон глядели любопытные. Некоторые срамили мальчика.

Но это не смущало озорника.

— Тетя, и не стыдно вам из-за несчастного полтинника такую историю поднимать? — нахально, но резонно спрашивал мальчуган.

В конце концов деньги он, конечно, получал.

Тонька шла за ним и просила себе долю.

Но Толька с изуверской невозмутимостью уписывал за обе щеки накупленные сласти, даже угощал мальчишек, но сестре не давал.

— Тянушечки хорошие! Ах! Объедение!

Глаза у него уже были дикие, озорные: верхние веки широко приподняты, нижние — подщурены.

— А вот — мармелад! Приятно!

Тонька, красная от обиды, косилась на брата:

— Ладно! Папа скоро приедет, я ему все, все расскажу!

— Я сам ему расскажу, дура! Всегда же рассказываю, сама знаешь! А вот ты послужи лучше. Поймай конфетку, мармеладинку! Я брошу, а ты лови, только ротом, а не руками. Ну, раз, два!

— Иди к черту! Что я, собака, что ли?

— Ну, как хочешь. А я сейчас мороженого куплю.

— Негодяй! Вор! Тетю обокрал!

— Она сама дала.

— Вот так сама, когда ты окном пугал!

— А вот ты попробуй так. Иди да напугай!

Тонька шла. Но не пугала, а выпрашивала со слезами и визгом.

Тетя Соня кричала:

— Вы меня в гроб вгоните!

Это была ее любимая фраза.

Но все-таки давала — не полтинник хотя, а четвертак.

Тоня бежала вниз радостная, но на лестнице ее ловил брат.

Раздавались дикие крики и потерянный плач.

Толька выбегал с лестницы с мармеладом во рту и с четвертаком в кулаке.

Сзади — плачущая сестра с криком:

— Держите вора!

Хлопали рамы. Испуганные головы высовывались. Кричала тетя Соня:

— Дети! Изверги! О, боже!.. Толя, я за дворником пойду!

Но мальчишка валил девочку с ног, пинал ногой:

— Сволочь! Лезет тоже!

И вихрем — в ворота.

Приходил поздно, к чаю.

Губы синие — от черники.

— Два фунта слопал! — хвастал перед мальчишками, — прямо горстями жрал, святая икона! Во!..

Показывал синие, как в чернилах, руки.

— Люблю чернику! — добавлял задумчиво. — Я в деревне одно лето из лесу не выходил. Всю чернику обобрал! У девок отнимал! У мальчишек!

Иногда Толька и Тонька озорничали совместно, избирая предметом для диких своих забав тетю Соню.

Наигравшись, уставши бегать и возиться, Толька распаренный, опахивающийся фуражкою, обращался к сестре:

— Тонька, знаешь, что я придумал?

— Что?

— Угадай?

— А я откуда знаю? Наверное, глупость какую-нибудь!

— Дура! Отличную штуку придумал!

Щелкал языком и глядел на сестру дико-веселыми, снизу сощуренными глазами.

— Ну чего, говори, а то я играть пойду! — нетерпеливо кусала губы Тонька.

— Пойдем тетю Соню в гроб загонять.

Тонька смеялась, также дико щуря глаза.

— Ка-ак? По-настоящему?

— Зачем? Понарочну!

— А как?

— Я буду по стеклу ножом царапать.

— Ну так что ж? А она что?

— Дура! Она же боится! Для нее это все равно что черный таракан. Сама же знаешь!

— А она возьмет и убежит!

— Зачем? Один — царапает, другой — держит и уши не дает затыкать. Что ты, порядка не знаешь, что ли?

— Тогда ты держи, а я буду царапать, — предлагала Тонька.

— Я лучше царапаю, — не соглашался Толька. — Я такую песенку заведу, что и ты не вытерпишь. Знаешь, так, с дрожанием: в-жж-и-и… Будто ножом по сердцу!

Тонька в восторге прыгала, хлопая в ладоши.

— А я ее как захвачу вместе с руками и со всем, а ты над ухом над самым, верно? Толька?

— Ну да, как следует!.. Пойдем!

Бежали, перегоняя друг друга, домой.

Дома действовали хитро и коварно.

Толька закладывал осколок стекла в книгу и входил в комнату тетки с видом ягненка:

— Тетя Соня, можно у вас почитать в комнатке?

Та, не привыкшая к подобным нежностям со стороны озорника, «варвара», радостно разрешала:

— Миленький, конечно! Сколько угодно!

Озорник скромно садился в угол и осторожно, боясь выронить стекло, раскрывал книгу.

Тетка тоже бралась за Поль-де-Кока или Золя.

Входила Тонька, едва сдерживая душащий ее смех.

— И ты бы почитала что-нибудь, Тонечка, — ласково предлагала тетя Соня. — Видишь, какой Толя умник.

Тонька хмурилась, чтобы не рассмеяться, и говорила уныло:

— У меня голова болит, я лягу.

Ложилась на диван.

Тетка пугалась, шла к ней. Садилась рядом. Щупала горячую от недавней возни голову племянницы:

— Как огонь! Господи! Надо хины!

Она делала попытку встать. Толька кашлял — сигнал. «Больная» вскакивала с дивана. Испуганная тетка успевала только крикнуть:

— Что такое?

Книга падала из рук Тольки. Ягненок превращался в волка:

— Крепче держи, Тонька!

Громко вскрикивал.