Канун

– Не только у вас. В Чикаго или в Эл-Эй, например, тоже весело. Особенно если заехать по незнанию туда, куда заезжать – даже по незнанию – явно не стоит. Андрей, здесь другая культура. Иной менталитет. Здесь не принято проявлять агрессию по пустякам. А разбитый автомобиль – это пустяк, согласитесь. Да что мы все о всякой ерунде? – сказал Док чуть громче. – Расскажите лучше, чем вы занимаетесь. Кстати, не пора ли нам на перекур? Заодно сделаем кружок вокруг отеля.

На улице поддувало – с заходом солнца ветер с моря, а до него было не больше пятидесяти метров, усилился. Андрей быстро выкурил свою сигарету, а потом наслаждался запахом трубки Дока.

– Док, а почему вы курите трубку? – спросил он.

– В курении, как и во всем остальном, должен быть смысл, – Док засопел трубкой, она подсветила его лицо красным в темноте. – Курить вредно, кто же спорит. Я и не спорю. Но коль уж ты делаешь что-то вредное, делай это если не с пользой, то, по крайней мере, с удовольствием. Вот какое удовольствие от сигареты?

– Ну как какое…

– Андрей, единственное, что дает сигарета, – она «бьет по шарам».

– В общем, да.

– Что же остается потом, когда сигарета кончилась?

– Неприятный привкус во рту, – честно сказал Андрей.

– И еще – желание закурить снова, чтобы убрать неприятный привкус и снова получить по шарам. Так?

– Так.

– А трубка, мало того что запах ее дыма приятен для окружающих, еще и оставляет утонченное послевкусие у курящего. Я уж не говорю о том, что ее нельзя сосать всегда и везде, как сигарету. Нельзя выкурить двадцать трубок в сутки. Трубка – это процесс. Трубка – это ритуал.

Андрею было приятно быть в обществе Дока. Они вернулись в бар, выпили еще по мартини, и Док решил попрощаться.

– Как же вы поедете, Док?

– Не беспокойтесь, Андрей. Проводите меня, если хотите.

Когда они снова вышли на улицу, заведенный Росинант, уютно рокоча турбодизелем и светя диодными фарами, уже стоял возле дверей. За рулем сидел водитель.

– До свидания, Андрей. Да, чуть не забыл. Что у вас с автомобилем? Дадут другой?

– Я не знаю, позвоню им завтра.

– Вот что. Не звоните. У меня как раз есть неплохая машина для вас. Не очень новая, но вполне достойная. Ее доставят вам завтра утром, ключи будут у портье.

– Док, ну к чему такая любезность…

– Это не любезность, Андрей! Я сдам вам ее в аренду за… – Док комично изобразил задумчивость, – скажем, за двадцать евро в сутки. Я люблю деньги, а уж когда подворачивается возможность заработать вчерную, не платя при этом никаких налогов, я вообще на седьмом небе от счастья! – рассмеялся Док, подавая руку на прощание.

Андрей поднялся в номер. Зажег свет, стал было снимать куртку, но передумал, снова застегнулся и вышел на балкон. Он силился понять природу своего нынешнего состояния. Алкоголь? Да ну, нет, конечно же. Андрей на спор мог выпить поллитру водки залпом и не особо ощущать последствия. Усталость? А от чего? Он спокойно выдерживал рабочие смены – и по десять, и по двенадцать, а несколько раз и вообще по шестнадцать часов. Сегодня же он вообще ни минуты не работал. Здесь было что-то другое.

Андрей машинально достал из кармана сигарету, закурил и неожиданно заплакал. Он понял – что с ним, в чем дело. Впервые за долгие годы кто-то посторонний, незнакомый, внезапно проявил о нем совершенно искреннюю, совершенно бескорыстную и при этом совершенно мужскую заботу – как заботится отец о своем ребенке. И тут твои сто девяносто роста, сто веса и сорок пять возраста не идут в счет. Ну никак. Потому что если о тебе заботятся, словно о ребенке, ты – хочешь или не хочешь – ненадолго становишься ребенком. Вот от этого, забытого за годы, чувства и плакал Андрей.

Отец Андрея ушел из жизни двенадцать лет назад. Если спросить: а ты любил своего отца? – то он не нашелся бы, что ответить. С отцом в его жизни было связано многое: и походы с палатками, кострами и котелками ухи над огнем; и делание школьных уроков, потому что папа, наверное, знал всё; и кино – Тарковский, Антониони, Феллини, Линч – и куча вопросов и споров после; и его извечное «я тут тебе книжонку одну любопытную нашел»; и не смолкавший дома «Пинк Флойд».

Но любил ли он отца? Андрей не мог ответить. Отец просто был. Сначала его было много, потом меньше, позже, когда Андрей стал жить с Аэлитой, у отца исчезло лицо, и остался лишь голос в телефонной трубке, и то нечасто. А потом отец умер.

Андрей не плакал тогда. Он выполнил все печальные формальности. Получив через неделю урну, сам отнес ее в колумбарий, поставил в нишу, закрыл плитой и замазал швы алебастром. Андрей не плакал. Просто там, глубоко внутри, там, где были следы отца, образовались пустоты, словно полыньи в зимней реке. Постепенно они стали затягиваться льдом, еще спустя какое-то время тонкий лед стал прочнее – но пустоты под ним остались. И хватило всего одной встречи, одного короткого вечера, наполненного теплом старшего мужчины, чтобы полыньи снова вскрылись и всё оно снова заболело – как-то по-новому, не так остро, как тогда, но ощутимо.