Канун Всех святых

«Вот так площадка, — подумал мистер Андерхилл. — Что за страсть превращать игры в сущий ад? А это вечное стремление истязать друг друга?» Вздох облегчения вырвался из его груди. Слава Богу, его детство давно и безвозвратно ушло. Нет больше ни щипков, ни колотушек, бессмысленных страстей и обманутых надежд.

Вдруг порыв ветра вырвал из рук газету. Мистер Андерхилл бросился за нею в открытые ворота площадки. Поймав газету, он тут же отступил назад, ибо почувствовал, как пальто вдруг тяжело давит плечи, шляпа непомерно велика, ремень, поддерживающий брюки, ослабел, а ботинки сваливаются с ног. Ему показалось, что он маленький мальчик, нарядившийся в одежду отца, чтобы поиграть в почтенного бизнесмена. За ним грозно возвышались ворота площадки, серое небо давило свинцовой тяжестью, в лицо дул ветер, отдающий запахом йода, напоминающий дыхание хищного зверя. Мистер Андерхилл споткнулся и чуть не упал.

Выскочив за ограду, он остановился и облегченно перевел дух, словно человек, вырвавшийся из леденящих объятий океана.

— Здравствуй, Чарли!

Мистер Андерхилл резко обернулся. На самой верхушке металлической спусковой горки сидел мальчуган лет девяти и приветственно махал рукой:

— Привет, Чарли!

Мистер Чарлз Андерхилл машинально махнул в ответ. «Однако я совсем не знаю его, — тут же подумал он. — Почему он зовет меня Чарли?»

В серых сумерках незнакомый малыш продолжал улыбаться ему, но вдруг вопящая орава детей столкнула его вниз и с визгом и гиканьем увлекла за собой. Ошеломленный Андерхилл стоял и смотрел. Площадка казалась огромной фабрикой боли и страданий. Можно простоять у ее ограды хоть полчаса, но здесь ты не увидишь ни одного детского лица, на котором не было бы гримасы боли, которое не побагровело бы от злобы и не побелело от страха. Да, именно так! В конце концов, кто сказал, что детство — самая счастливая пора жиз- ни? О нет, это страшное и жестокое время, пора варварства; даже полиция не может помочь, а родители слишком заняты собой и их мир чужд и непонятен тебе. Мистер Андерхилл коснулся рукой холодных прутьев ограды. Будь в его власти, он написал бы здесь: «Питомник торквемад» [16].

Но кто этот мальчик, который окликнул его? Отдаленно он кого-то ему напоминал, возможно, старого друга или знакомого. Должно быть, сын еще одного бизнесмена, на склоне лет благополучно нажившего язву желудка.

«Так вот где будет играть мой Джимми, — подумал мистер Андерхилл. — Вот какова она, эта детская площадка».

В передней, повесив шляпу и рассеянно взглянув в мутное зеркало на свое худое вытянутое лицо, мистер Андерхилл вдруг почувствовал озноб и усталость, и, когда навстречу ему вышла сестра, а за ней бесшумно, словно мышонок, выбежал Джимми, мистер Андерхилл был менее ласков с ними, чем обычно. Сынишка, как всегда, тут же взобрался к нему на плечи и начал свою любимую игру в «короля гор». А мистер Андерхилл, сосредоточенно глядя на кончик сигары, которую не торопился раскурить, откашлялся и сказал:

— Я думал о детской площадке, Кэрол.

— Завтра я отведу туда Джима.

— Отведешь Джима?! На эту площадку?

Все в нем восстало. Воспоминания о площадке были слишком свежи. Царапины, ссадины, разбитые носы… Там, как в кабинете зубного врача, сам воздух напоен болью и страхом. А эти ужасные «классики», «крестики-нолики», нарисованные в пыли! Он всего лишь секунду видел их у себя под ногами, когда погнался за унесенной ветром газетой, но как напугали они его!

— Чем же тебе не нравится эта площадка?

— Да видела ли ты ее? — И мистер Андерхилл вдруг растерянно умолк. — Черт возьми, Кэрол, я хотел сказать, видела ли ты детей, которые там играют? Ведь это живодеры!

— Это все дети из хороших семей.

— Да, но они бесчинствуют, как настоящие гестаповцы! — промолвил Андерхилл. — Это все равно что отвести Джима на мельницу и сунуть головой в жернова. При одной мысли, что он должен играть там, у меня кровь стынет в жилах!

— Ты прекрасно знаешь, что это самая приличная детская площадка поблизости.

— Мне безразлично, даже если это так. Я только знаю, что там нет иных игрушек, кроме палок, бит и духовых ружей. К концу первого же дня от Джима останутся рожки да ножки. Он будет изжарен живьем, как новогодний поросенок!

Кэрол рассмеялась:

— Ты преувеличиваешь, Чарли.

— Ничуть. Я говорю совершенно серьезно.

— Но ты не можешь лишить Джимми детства! Он должен пройти через это. Ну и что, если его немножко поколотят или он сам поколотит кого-нибудь? Это же мальчишки! Они все таковы.

— Мне не нравятся такие мальчишки.

— Это лучшая пора их детства!

— Чепуха! Когда-то я с тоской и сожалением вспоминал о детстве. Но теперь я понимаю, что был просто сентиментальным дураком. Этот сумасшедший визг и беготня, напоминающие кошмарный сон! А возвращение домой, когда ты весь пропитан страхом! О, если бы я только мог уберечь Джима от этого!

— Это неразумно и, слава Богу, невозможно.

— Говорю тебе, что и близко не подпущу его к этой площадке! Пусть лучше растет отшельником.

— Чарли!