Каныш Сатпаев

«...Никогда не забыть мне лишений сурового тридцать третьего года. Тяжелую зиму, когда из-за свирепых буранов и нехватки корма дохнет много скота и люди остаются ни с чем, казахи издавна называют джутом. Для нас такой джут наступил в том году. Нашим скотом были буровые станки, которые мы «стерегли» во все времена года, днем и ночью. Они кормили нас, одевали. Наша судьба и хлеб наших детей зависели от их безостановочного тарахтения. Ну а раз лишили нас станков, то мы считаем, что наступил джут.

Вот как это началось. Однажды всех нас, буровиков, вызвали в Карсакпай. Было сказано прибыть всем рабочим буровых без исключения. Нам стало ясно: что-то случилось. Ведь Канеке нас особенно часто на всякие собрания не созывал, зря не беспокоил. Изредка собирал лишь старших буровых мастеров.

Мы думали поначалу, что нас собирают на какой-нибудь митинг, но тяжело было на душе — неизвестность пугала, и в клуб приехали все до единого. Оказывается, прибыли и люди из Байконура, Кияктов. Собрались почти все работники геологоразведки. Как сейчас помню, Канеке сказал собравшимся:

— Получен приказ о прекращении разведочных работ. Все вы не позднее завтрашнего дня получите расчет. Почему это случилось, я вам объяснить не могу. Однако у меня нет сомнения, что это ошибочный, неправильный приказ. Богатства Джезказгана никаким приказом не упразднишь...

Сообщение Каныша подействовало как ушат ледяной воды. От растерянности в первый миг мы сидели молча, словно немые. А когда пришли в себя, начали шуметь. Весь зал загудел как улей. Одни кричали, что это вредительство, а другие говорили: «Давайте напишем письмо Сталину». После продолжительного спора обратились к Сатпаеву:

— Дорогой Каныш, укажи выход из этого тупика. Без тебя нам не выбраться из него. Где мы найдем работу?

Он был всеобщим любимцем и ничего не скрывал от нас, рабочих, не юлил. Всегда говорил открыто и честно. И в этот раз он ответил нам так же прямо:

— Друзья мои! Джезказган в таком неясном состоянии надолго не останется. В конце концов разведочные работы будут возобновлены. Однако, когда это случится, я не могу сказать. Сам я лично никуда отсюда не уеду. Буду работать, если надо, даже бесплатно, хотя бы пришлось продать последнюю рубашку, буду доказывать и добиваться признания правоты своего дела. С этой дороги не отступлю никогда...

Он сказал, что собирается ехать в Москву. И предложил нам: «Те, кто верит мне и богатствам Джезказгана, могут остаться в партии. У меня нет средств, чтобы платить вам ежемесячную зарплату. Однако все трудности и невзгоды будем делить пополам. Что буду иметь на своем столе я, все ваше. И хлеб и трудности пополам...»

Собрание не смогло прийти ни к какому решению. Разошлись. И после в продолжение нескольких дней каждый из нас находился в состоянии неуверенности. Трудно было решиться на что-либо определенное. Каныша знали много лет, верили ему безгранично. И в эти трудные дни покидать его не хотелось, но как жить, как прокормить семью? Ведь детей любовью к Канышу не пропитаешь! Так думали многие. Но я не мог оставить Канеке, когда для него настали тяжелые времена. Когда я пришел к нему домой, он уже собирался в дорогу. Это было где-то в конце февраля.

Говорю: «Канеке, остаюсь с вами. В дальний путь отправляйтесь, зная об этом. Поделим все трудности и радости поровну, как вы сказали...» Он меня обнял и крепко-крепко пожал руку. Вдруг, вижу, слезы на глазах у него показались. Разве утерпишь в такую минуту — я тоже прослезился...»