Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви

Уиттингтон и его коллеги осознали, что большинство исследованных ими экземпляров были гораздо менее похожи на современных животных, чем утверждал Уолкотт. После подготовленной ими грандиозной серии монографий им уже ничего не стоило установить новый тип для единственного экземпляра (тип — самая высокая единица зоологической классификации: даже позвоночные составляют лишь подтип типа хордовые). Эти блистательные ревизии в основном почти несомненно верны, и это радует меня превыше всех мечтаний тех лет, когда я учился в колледже. Неправильно здесь то, как Гулд их использует. Он приходит к выводу, что фауна Берджесса была определенно разнообразнее, чем фауна всей планеты сегодня. Он утверждает, что его вывод будет глубоким потрясением для других эволюционистов, и считает, что перевернул сложившиеся у нас представления об истории. Первый его тезис обоснован неубедительно, а вторые два явно ошибочны.

В 1958 году палеонтолог Джеймс Браф опубликовал следующий примечательный аргумент: в древнейшие геологические эпохи эволюция должна была количественно отличаться от нынешней, потому что тогда возникали новые типы, а сегодня появляются только новые виды! Здесь налицо логическая ошибка: каждый новый тип должен начинаться как новый вид. Браф занимался тем же “втискиванием”, что и Уолкотт, только с другого конца, задним числом оценивая древних животных по неуместным критериям современного зоолога: животные, которые на деле могли быть близкими родственниками, разводились в разные типы, потому что обладали общими отличительными признаками с их современными потомками, разошедшимися намного дальше. Гулд, даже если он и не возрождает тезис Брафа как таковой, подрывается с “втискиванием” на собственной мине.

Как мог бы Гулд должным образом подкрепить свое утверждение, что фауна Берджесса сверхразнообразна? Ему следовало бы (хотя эта работа заняла бы много лет и могла бы так и не дать убедительных результатов) подойти со своей меркой к самим животным, отбросив современные предрассудки о “фундаментальных планах строения” и классификации. Настоящим показателем степени несходства двух животных был бы показатель степени их подлинного несходства. Гулд предпочитает задаваться вопросом, относятся ли они к известным типам. Но известные типы — это современные конструкции. Оценку относительного сходства с современными животными бессмысленно использовать, чтобы судить о сходстве кембрийских животных между собой.

Пятиглазую, носорукую опабинию нельзя отнести ни к одному типу из учебников. Но поскольку учебники пишут с оглядкой на современных животных, это не значит, что опабиния действительно отличалась от своих современников так же сильно, как можно было бы предположить по статусу “отдельного типа”. Гулд делает символическую попытку ответить на эту критику, но его ответ неубедителен из-за закоренелого эссенциализма и платоновских идеальных форм. Кажется, он действительно не может постичь, что животные — это непрерывно меняющиеся функциональные механизмы. Он как будто думает, что новые типы не возникают от родных братьев путем расхождения, а появляются на свет сразу полностью обособленными.

Итак, Гулд откровенно не справляется с задачей подтвердить свой тезис о сверхразнообразии. Но даже если бы он был прав, что это говорило бы нам о “природе истории”? Учитывая, что, по Гулду, кембрийский период был населен большим набором типов, чем существующий сегодня, нам, должно быть, удивительно повезло, что мы выжили. Ведь наши предки вполне могли вымереть, а вместо них вымерли “чуднб/е чудеса” (weird wonders) Конуэя Морриса: галлюцигения (Hallucigenia), виваксия (Wiwaxia) и их “друзья”. Мы просто чудом избежали их участи.

Гулд ожидает, что нас это удивит. Но почему? Представление, на которое он нападает (что эволюция неотвратимо движется в направлении такой вершины, как человек), уже много лет назад отвергнуто. Но его донкихотские тирады по пустякам, его бесстыдная борьба с ветряными мельницами как будто специально созданы, чтобы способствовать превратному пониманию (притом не в первый раз: в предыдущем случае он дошел до того, что написал, будто синтетическая теория эволюции “в сущности мертва”). Вот типичный пример популярных интерпретаций, возникающих вокруг “Удивительной жизни” (кстати, я подозреваю, что первое предложение было добавлено без ведома журналиста, который значится автором): “Род человеческий возник не в результате ‘выживания наиболее приспособленных’, считает американский профессор Стивен Джей Гулд. Человечество сотворил счастливый случай”[243]. Такой ерунды у Гулда, разумеется, нигде не найти, но стремится он или нет к популярности такого рода, он слишком часто ее к себе привлекает. У читателей регулярно возникает впечатление, что он говорит вещи намного более радикальные и удивительные, чем на самом деле.

Выживание наиболее приспособленных означает выживание отдельных особей, а не выживание больших эволюционных ветвей. Любой ортодоксальный дарвинист ничего не имел бы против больших вымираний, определяемых во многом везением. Надо