Капиталистическое отчуждение труда и кризис современной цивилизации

Одновременно происходило значительное усиление новых финансовых центров в Восточной Азии, прежде всего в Японии, что, по мнению Дж. Арриги, стало для США мощным стимулом к формированию структур надгосударственного мирового правительства [5, 425]. При этом сам японский бизнес еще с 1960-х годов стал посредником между американским платежеспособным спросом и дешевой азиатской рабочей силой [5, 429]. После кризиса перенакопления конца 1960-х – начала 1970-х японский капитал встал на путь транснациональной экспансии, что способствовало распространению по всему миру разработанной в Японии многослойной системы субподрядов. В японском варианте эта система не только связывала крупные, средние и мелкие компании в рамках определенной сферы производства, но и распространялась на сферу сбыта [5, 431–432]. Одним из результатов использования данной системы стало сегментирование рынка рабочей силы, что в соединении с использованием более дешевой рабочей силы ряда стран Восточной Азии резко усилило классовые позиции капитала в мире [5, 432–433].

В будущем Дж. Арриги видит несколько возможных вариантов развития: усиление глобальной конкуренции финансовых центров Востока и Запада; возврат западной гегемонии через формирование глобальной империи; занятие восточноазиатским капиталом ведущих позиций в системных процессах накопления капитала; отмирание капитализма («противорынка») вместе с государственной властью и возвращение рыночной экономики к некоему анархическому порядку; гибель человечества в новой мировой войне [5, 446–448]. Характерно, что среди этих вариантов не упоминается переход к более высокому способу производства. Видимо, никакого более высокого способа производства, чем капитализм, Дж. Арриги не представляет.

На наш взгляд, структурная модель современной миросистемы, предложенная Дж. Арриги, достаточно верна, но за двумя исключениями, касающимися стран полупериферии. С конца ХХ века происходит резкое экономическое и военно-политическое усиление Китая, а с начала XXI века сходные процессы, хотя и более слабые, наблюдаются и в России. В результате правящие олигархические элиты этих стран стали все более тяготиться всеобъемлющей американской гегемонией. Особенно болезненно эта гегемония стала восприниматься в России, где с влиянием США не без оснований связывали экономический развал и социальную катастрофу 1990-х. Китайская элита (коммунистическая, скорее, по названию) тем временем стала создавать параллельную экономическую периферию из оставленных мировым бизнесом «без внимания» стран Африки и Средней Азии. С другой стороны, в правящей элите США усилилось стремление наказать «строптивых». Среди способов наказания видное место заняли поддержка сепаратизма в Китае и русофобии в странах бывшего СССР. Миросистема стала еще более нестабильной и непредсказуемой.

Впрочем, не стоит исключать и такого сценария, что именно эта нестабильность может стать в России и в КНР толчком к коммунистической революции. Д. Бенсаид писал: «В отличие от религиозного чуда, возникающего из ничего или из чистой воли божества, у революций есть свои причины. Но революции происходят там и тогда, где и когда их не ждут. Всегда несвоевременные и вечно приходящие на встречу не вовремя, они удивляют и поражают» [10, 68]. Война – один из главных двигателей революционного процесса. Но какой ценой это происходит! Д. Бенсаид отмечает: «Как из франко-германской войны возникла революция Коммуны, из Первой мировой войны возникла Октябрьская революция, а из Второй мировой – китайская, греческая, вьетнамская, югославская революции… Но какой ценой! Они возникнут на ужасающей горе руин и трупов, груз которых будет все сильнее давить на жизнь и сознание живущих (или выживших)» [10, 75]. Не лучше ли революция без войны, точнее, революция вместо войны?