Капитальный ремонт

— А чего ж не поверить? — по-прежнему спокойно ответил Кудрин. — Все доподлинное — и печать, и бланк, и подписи. И номер верный — хоть сейчас запрашивай градоначальство, ответят: да, мол, писали… Одно неверно, гербовый сбор господин коллежский асессор все же взыскал. И немалый: цельную катеньку в карман положил! — Кудрин засмеялся и покрутил головой. — И не в первый раз берет, а тут задорожился: война!.. Но на такое дело комитет не пожалел. Вы только вдумайтесь, Егор Саныч, до чего же важно вам флотским офицером стать! Надо вперед смотреть — война быстро доведет народ до понятия, а уж о флоте — говорить нечего! Матросы, чуть что, первыми встанут, а где своих офицеров взять? Вот и надо всяким случаем пользоваться, чтобы революционеры не только в кубриках были, а и в кают-компаниях… Вы помните, что Ленин писал о решении Таммерфорсской конференции военных организаций?

— Нет, не помню, не попадалось на глаза, — откровенно сознался Тишенинов. — А что он писал?

— Занятно, — хмыкнул Кудрин. — Значит, не читали?.. А я-то думал интеллигент-революционер, небось все назубок знает… Меня вот третьево дни комитетчики так же спросили: ты же матрос, тебе лучше знать, как Ленин меньшевиков умыл в вопросе об офицерах…

— Ну, и как же он умыл? — нетерпеливо спросил Тишенинов.

Кудрин помолчал и достал папиросу.

— Вы меня, Егор Саныч, извините, — смущенно сказал он, — но я душой покривил: конечно, мол, помню, в самый раз к Тишенинову это подходит… Я ведь что думал: коли петербургский комитет вас во флотские офицеры определил и даже Ленин что-то об этом писал — чего же мне спорить? Да я и без Ленина понимаю — послать вас на флоты надо, вы, как человек образованный, сами разберетесь, что Ленин писал и о чем. Я хоть и не читал, а знаю: писал он о том, что мы думаем, все так и сходится… Только мне ведь тоже интересно, какие это он наши мысли в статейке своей выразил?

Как ни был встревожен грядущей своей судьбой Тишенинов, он все же рассмеялся.

— Так ведь, Федор Гаврилович, всего в нашей полуподпольной жизни не схватишь. Раз и вы, флотский, и я, штатский, этого не знаем — может быть, договоримся: вы по своей цепочке, я по своей — давайте-ка добудем мы эту статью! И мне весьма интересно будет узнать: в честь чего это петербургский комитет деньги на взятки вашему коллежскому асессору тратит, чтобы меня во флотские офицеры определить? Поймите правильно, я ведь не отказываюсь, пойду, только никак понять не могу: как вы все это устроите?

Кудрин выпустил клуб дыма.

— А очень даже просто выйдет. Поезжайте вы, Егор Саныч, в Гельсингфорс, куда — расскажу. Прошение прямо в штаб командующему флотом подавайте, — оно и скорее будет, чем тут через Главный штаб, да и от полиции питерской подальше. Бумага хоть верная, но здесь ею лучше не хвастаться… Ну, ладно, — прервал он себя, — потом договорим, вон Федосья идет.

Федосья, как и тогда, угостила опять картошкой с салом, и Кудрин, кому надо было уходить на утреннюю смену, предложил лечь спать. Тишенинову по его просьбе постелили на полу возле кроватки Гаврюшки, но спать он не мог — так все в нем бушевало и томилось. Неожиданное предложение Кудрина (которое, как он отлично понимал, было предложением петербургского комитета) выбило его из колеи. Он готов был продолжать ту опасную работу агитатора, которую вел все это время на столичных заводах. Но стать флотским офицером? Уйти в чужую среду? Играть несвойственную ему роль не год и не два, а до тех пор, пока не победит революция?.. Обо всем этом надо было подумать.

И он сидел на подоконнике, глядя в окно, раскрытое в темную душную ночь. Кудрин, взобравшись на торжественную супружескую кровать, гордость Федосьи, давно уже спал тяжелым, тревожным, беспокойным сном. Гаврюшка тихо посапывал. Федосья, неслышно прибрав все, что нужно, и приготовив все, что нужно будет на рабочее утро мужа и сына (уже ходившего в городское училище), промелькнув в свете фонаря белым милым видением, так же неслышно и осторожно примостилась на кровати возле Кудрина. Все затихло в комнате, и Тишенинов, сидя на подоконнике, обдумывал то, что сказал ему Кудрин от имени петербургского комитета партии большевиков. Надо было решать — решать в одну ночь и на всю жизнь. Перед ним был перевал, перелом, распутье. Одно исключало другое. Жизнь переламывалась, и это зависело не от него — от истории, которую он творил вместе с людьми своей партии.