Капитальный ремонт

— Вот то-то и оно! — усмехнулся Кудрин торжествующе. — Отсюдова и революционность в вас сидит. А получал бы он триста — ходили бы вы теперь в меньшевиках. Я про это и допытывался.

Тишенинов рассмеялся.

— Уж очень это просто у вас выходит, Федор Гаврилович, — сказал он, разминая катышек сероватого хлеба. — Вроде какого-то прогрессивного налога: до ста рублей в месяц — большевик, со ста до трехсот — меньшевик, с трехсот до четырехсот — либерал, а с шестисот — октябрист… Так, что ли?

— Да нет, — отмахнулся Кудрин. — Вы слушайте, я верно говорю. Нашу жизнь надо опытом понять. Как это Маркс писал: «нечего терять, кроме цепей», — а коли этих цепей на себе не носите, обязательно уловочку найдете, оправдание такое вот той несправедливости, что вы поминали. Материальная база — она все, Егор Саныч, на ней весь мир стоит, и с нее все концы искать надо… Я вот вам, скажем, доверяю, а иному интеллигенту, хоть он в доску при мне расшибись, ни на сколько не поверю: сдаст. В серьезный момент сдрейфит, будьте покойны! От них, вот от таких, меньшевики и плодятся: «мы да вы, да мы вместе», — слов хоть пруд пруди, а на деле — фига: шалтай-болтай, зюд-вест и каменные пули… Вот в пятницу, когда бой у нас на Путиловском вышел, выступил на сходке такой. Нелегальщик, под слежкой. Ну, конечно, — в хлопки. Все будто правильно: и бакинцев приветствует, и за стачку солидарности говорит, а до лозунга дошел — стоп машина, меньшевистские позывные за полторы мили видать: «Выдвигайте экономические требования вместе с бакинцами: первое, чтоб восьмичасовой, второе, чтоб квартиры», и так далее и тому прочее… Откричал свое — и слазит. Тут я его и прихлопнул. Что ж, говорю, нам подсовывают, товарищи! Волынку подсовывают? Против кого он нас, товарищи, зовет? Против фабрикантов он нас зовет. А разве мы не знаем, кто за фабрикантами стоит? Правительство стоит, царская ненавистная власть. А можем мы, говорю фабриканта рифовым узлом скрутить, если правительство останется с полицией да с казаками? Не можем, говорю. Надо, говорю, товарищи, в корень бить, а корень в Зимнем дворце сидит. Корень вырвем — и дерево свалим…

Кудрин даже встал с окошка.

— Тут я как-то ловко так сказал, сейчас не помню. В горячке сказал. Знаете, какое усилие чувств бывает, когда на тебя, что на апостола какого, рабочая масса смотрит, каждое слово ловит… Одним словом, ввернул насчет того, что экономические лозунги объявляют войну фабрикантам, а вот политические — самому правительству, это я в «Что делать» читал… Полное давление в людях развил, так и пошли все со двора… За демократическую республику!

— Не кричи ты, Федя, Гаврюшку разбудишь… соседи услышат, — сказала Федосья мягко.

Кудрин огляделся и опустил поднятую руку.

— Верно, забылся малость, — сказал он, улыбаясь, — зато пошли, и как пошли! Что лава какая…

Тишенинов поднял на него воспаленные глаза.

— Федор Гаврилович, — начал он, волнуясь; бледные и худые скулы его костисто высунулись вперед. — Вот вы вывели людей на шоссе… Ведь вы же их повели, правда?.. И сами знаете, что потом произошло… Сколько из них на месте осталось?.. И вот я: тоже сегодня вывел на мост лесснеровцев, думал обманем полицию французской овацией… Женщину казаки смяли лошадьми с девочкой, насмерть… Они мне душу давят, ведь на мне их смерть, а на вас тех… И вы и я обязаны были предвидеть, чем это кончится, — и вот повели… и убили…

Кудрин посмотрел на него, не совсем понимая.

— Ну, убили. Так как же?

— Так убили-то их — мы с вами?! Своих убили!

Кудрин напустил слюны в папироску и выкинул зашипевший окурок в окно. Потом он поднял голову, и Тишенинов заметил в его глазах то непроницаемое, что порой — в резкие моменты — появлялось в них и пугало его. Кудрин помолчал, играя задвижкой окна, и потом негромко сказал:

— Какой это дурак вам сказал, что революция без крови делается? Ну, а кроме, — давайте поспокойнее: сколько на путиловском шоссе убитых было? Десятки. И сколько по всему Питеру на другой же день на улицу вышло? Сотни тысяч.

— Так это я понимаю! — перебил Тишенинов в отчаянье. — Понимаю… А вот неужели вас не мучают те… тогда в пятницу… которых вы сами на штыки повели?

Кудрин хрустнул задвижкой и вдруг выругался длинным и сложным матросским загибом впереверт, в святых апостолов и весь царствующий дом. Это было так неожиданно грубо, что Тишенинов вздрогнул и, растерянно встав, подошел вплотную к Кудрину, как бы закрывая Федосью от этого потока страшной флотской брани. Но Кудрин кончил ругаться так же внезапно, как и начал, и, отвернувшись от Тишенинова, нагнулся в окно, видимо стараясь успокоиться. Тишенинов смотрел на него, ожидая ответа, но Кудрин молчал, разминая в пальцах новую папиросу.