Капитальный ремонт

— Только для вас, Ливи. Но предупреждаю: я-то вывернусь, а вы… Смотрите, не присесть бы вам, как зеленому мичманку, на эн суток, где эн функция того, как старику взглянется…

Пока что все обошлось: сегодня утром Бошнаков, снова примчавшийся по штабным делам на корабль и сообщивший, что командующий гонит его после обеда на миноносце в Биорке, заговорщицки шепнул Ливитину, что письмо он подсунул в папку личной переписки адмирала и что старик «пока молчит». Весь вечер Ливитин ждал, что адмирал его вызовет, — поэтому он так быстро и открыл дверь Гудкову.

Он дорого дал бы за то, чтобы очутиться сейчас на Мюндгатан, 7, в уютной квартирке холостяка-женщины, где цветы и ковры, духи и скрытые в шелку лампы успокаивают человека и утишают в нем все страсти, кроме одной. Не раз в упоении успеха говорил он Ирине: «Вот бык, которого я посвятил тебе!» Это был или флотский приз за стрельбу, или медаль «За спасение утопающих» — свидетель прыжка в ледяную воду рейда вслед за оступившимся комендором, или речь на заседании военно-морского суда, где ему, защитнику по назначению, удалось избавить от виселицы матроса, который убил любовницу-проститутку…

Но эти тореадорские быки были романтикой. Налет на Кильскую бухту мог бы стать его лучшим быком, но игра уже не привлекала: жизнь из театрально-романтических декораций уходила в железную, ржавую, мозглую атмосферу войны. Впереди ждала подневольная, чужой мыслью определенная смерть в ловушке «Генералиссимуса». Конечно же, та, другая, которую он сам, своим решением вызывал из недр ада, была бы эффектнее и, наверное, легче: слава либо смерть (а возможно, и вместе: слава и смерть) — так стоял вопрос. И он сам, своей свободной волей, решился на эту попытку, которая определит дальнейшую его жизнь или прервет ее.

И хотя он решился, ему все же чего-то не хватало. Видимо, вся его сущность сильного, красивого человека двадцати пяти с половиной лет протестовала против самоубийственного решения, и нужен был еще толчок. Если бы она, кто владела его жизнью вот уже второй год, ускользая и маня, отталкивая и привлекая, разжигая ревность и платя за нее страстью, она, кто больше мешал, чем помогал ему жить, она, тяжкий его крест и нелегкое его счастье, — если бы Ирина сказала свое слово! Если бы сказала она, что думает об этом замысле, который вернее было назвать авантюрой! Если бы она прошептала: «Боюсь… боюсь за тебя…» Или сказала: «Горжусь тобой, ты мой Зигфрид…» Или просто расплакалась бы, как когда-то расплакалась мама, услышав, что он решил поступать в Морской корпус… Боже мой, если бы что-нибудь она сказала, да нет, не сказала — выказала взглядом, рыданием, жестом!..

Но портрет молчал. Сияя теплым мрамором плеч, придерживая спадающий мех, чуть сощурив свои длинные глаза и чуть раздув тонкие ноздри, чуть приподняв край темнеющей брови, Ирина смотрела на него — и молчала. Молчала совершенно так, как молчала всякий раз, когда он начинал читать ей свои стихи или когда в длительном и бесплодном диалоге с самим собой он изнемогал перед странной этой молчаливой полуулыбкой, которую он ненавидел за безмолвность и боготворил за таящийся в ней призыв, жаждущий не слов, а молчания…

В дверь снова постучали. Ливитин бросил взгляд на часы — было уже за полночь, ждать было нечего. Он не торопясь встал, повернул абажур лампы, задернул занавесь портрета и лишь после этого открыл дверь. За ней в коридоре оказался лейтенант Веткин.

— Честь имею проздравитъ, — сказал он с наигранной бодростью. — Дым, дым, дым… Сам видел в радиорубке.

— Так, — сказал лейтенант Ливитин с полагающимся для такого случая спокойствием, — «И в одном ему счастие было — в носе волосы шибко росли»… выходит, опоздал я, Веточка! Вот какая штука капитана Кука…

— Непонятно.

— А тут и понимать нечего. Значит, воюем?

— А кто его знает… Сейчас все объяснят — к чему этот чертов дым, вон уже Мамотка лупит, — сказал Веткин, смотря вдоль коридора.

И точно, к офицерам подбежал запыхавшийся Мамотка.

— Вашискородия, командир корабля приглашают господ офицеров в салон. Приказано — сейчас же.

— Хорошо, ступай, — ответил Веткин и повернулся к Ливитину. — Пошли, Николай Петрович! Вот теперь все ясно: девочки — в зал!..

Пока Ливитин заходил в каюту за фуражкой, оба коридора начали наполняться офицерами. Мимо прижавшихся к переборкам матросов, прекративших погрузку, они проходили молча, стараясь не торопиться и держаться спокойно и равнодушно. Но удавалось это не всем, что хорошо было видно часовому на посту № 3: офицеры шли прямо на него.

Волковой стоял, не думая теперь о пакете на груди — офицерам сейчас не до него, да он, оказалось, вовсе и не выпячивается. Необычная процессия, видимо, означала, что война началась, и наконец стало понятно, что синий пакет, вынутый Бутурлиным из шкафа, имел важное значение, наверное, это был боевой приказ.