Капитан 'Аль-Джезаира'

Вскоре после возвращения в отцовский дом Луиджи взял в руки грифель и попытался изобразить жену и сына. Такими цветущими, веселыми, улыбчивыми остались навсегда они в его памяти! Он прямо-таки видел их перед собой. А портрет не получался: ужасная кончина накладывала скорбную тень на их лица это были не те, кого он так любил. Скомканный набросок полетел в сторону. Он начал снова; и снова смерть скалила зубы с листа. У него сохранился последний прижизненный портрет Ливио, сделанный на борту несчастной "Астры". Рисунок попал вместе с ним за борт, и соленое Средиземное море отбелило его так, что только отцовские глаза могли на нем еще кое-что разглядеть. Но достать его Луиджи теперь никак не отваживался: а ну как и из этого бесценного для него сокровища тоже выглянет смерть!

Может, когда-нибудь потом, когда немного поправится, он, следуя желаниям своих домашних, и соберется еще рассказать пообстоятельнее о своих приключениях. Но не сейчас. Раны и душевное потрясение совсем вымотали его; он был не в состоянии даже покинуть комнату. Разве что, когда к отцу собирались друзья помузицировать, больной требовал, чтобы и его тоже пригласили в музыкальную гостиную. Он искал утешения в музыке. Мощные, штурмующие землю и небо аккорды Бетховена будоражили душу, но не унимали боль, не приносили умиротворения.

- Луиджи, Луиджи! - Селим протопал по лестнице к комнате друга и остановился в дверях. - Гость!

Черное лицо негра сияло светлой радостью.

- Ты так взволнован, Селим? Я давно не видел тебя таким.

- Он рад, Луиджи, а уж я-то как рад! - послышался до боли знакомый голос.

- Пьер Шарль! Пьер Шарль, ты!

Луиджи хотел подняться из кресла, но француз не позволил ему.

- Сиди, сиди, Луиджи, не напрягайся!

Он склонился над другом и поцеловал его.

- Что привело тебя ко мне, старина? Извини, я совсем расстроился от радости: добро пожаловать! Иди-ка, иди сюда, здесь посветлее. Дай же мне посмотреть на тебя, Эль-Франси!

Де Вермон рассмеялся и позволил Луиджи рассмотреть себя как следует.

- Я получил твое письмо, - прервал он наконец чуть затянувшееся молчание, - рассудительное такое, деловое. Кому другому его, может, и хватило бы, но Пьеру Шарлю де Вермону, Эль-Франси, нет! Старина Эль-Франси желает знать больше. Потому я и приехал, дружище, и готов помочь тебе во всем, что потребуется.

- Спасибо тебе, но под главой "Алжирское рабство" стоит уже напечатанное большими буквами слово "КОНЕЦ". Алжир принадлежит прошлому...

Де Вермон не отреагировал на горькую, полную самоотрешения реплику Парвизи.

- Рассказывай, Луиджи, - попросил он. - Хотя бы начни. У меня есть время, много времени.

И Луиджи заговорил. Сперва нехотя, с трудом, но все больше и больше увлекаясь. Селим то и дело вклинивался в повествование, уточняя не важные, по мнению Луиджи, подробности. Кое о чем, впрочем, кроме негра, и рассказать было некому. О том, к примеру, как он дважды неделями выхаживал раненого друга и доставлял его назад в Ла-Каль, не знал и сам Парвизи: все, что приходилось делать для друга, Селим считал само собой разумеющимся, а стало быть, и говорить о том не стоило. Лишь теперь Луиджи узнал о том, что было после смерти Мустафы. Сбежавшие спутники ренегата доложили обо всем дею, и тот немедленно поднял на ноги весь Алжир, чтобы поймать Эль-Франси и Селима. Но туземцы спрятали обоих друзей и помогли им перебраться через тунисскую границу. Долго оставались они в Тунисе, пока Луиджи не избавился от лихорадки и не смог перенести морское путешествие.

- И на том ты считаешь дело закрытым? - спросил Пьер Шарль, когда рассказчик замолчал.

- Я калека и болен.

- Ты поправишься. А насчет калеки... Вздор, Луиджи! Не рука, а голова, душа сражается. Говорил ли ты уже с этим Гравелли? Конечно нет: ты же ведь болеешь!

- И слышать даже об этом не хочу! Мертвых этим не воскресишь.

- Мертвые упокоились, а нам, живым, надо помнить о них и мстить за них, каждодневно, ежечасно! - весомо и очень серьезно сказал француз.

- Что это должно означать?

- А то, что гнет рабства, все еще давящий людей, должен быть, наконец, навсегда сброшен, что люди, породы этого Гравелли, не имеют права жить и сеять несчастье другим. Твой долг еще не исполнен, Луиджи Парвизи-Эль-Франси!

Лицо генуэзца помрачнело. Слова друга не то чтобы задели его - он просто не желал их слышать, подобно тому, как он отбивался после возвращения из Алжира от мыслей, требующих того же самого.

"Нет, братец, - думал Пьер Шарль, - никуда ты от этого не уйдешь, и чем дольше и чаще будешь думать об этом, тем лучше поймешь, что к чему. А пока хватит с тебя".

- Впрочем, - возобновил беседу де Вермон, - я ведь приехал не один. Меня сопровождает месье Ксавье де Вермон. Наши отцы так же, как мы, счастливы этой встрече.

- И ты говоришь об этом только теперь, Пьер Шарль! Я просто обижен на тебя. Пошли! Селим, веди меня вниз; я должен познакомиться с этим достойным господином!