Капитан Алатристе

Осуна! О, потеря для Державы!
Заставивший Фортуну подчиниться,
В Испании снискал он Смерть в Темнице.
И подвиг — не помеха для расправы.

Завидовал весь мир любимцу славы,

Свой и Чужой скорбит, презрев границы.
Фламандские Поля — его гробница,
Стихом надгробным — свет Луны кровавой.

В Тринакрии пылает Монджибелло,

Партинопей зажег огонь прощальный.
Весь мир — в слезах. Война осиротела.

Он рядом с Марсом встал в сей миг печальный.

Маас и Рейн вздыхают неумело
И вторят Тахо в песне погребальной[170].

СЕСТРА АМАЙЯ ЭЛЕСКАНО, НАСТОЯТЕЛЬНИЦА МОНАСТЫРЯ СВЯТОЙ УРСУЛЫ ЛЕТРИЛЬЯ НА ОБРАЗ КАПИТАНА ДОНА ДИЕГО АЛАТРИСТЕ

Солдат, венчанный славой,
боец неустрашимый,
средь пламени и дыма
ты в бой идешь кровавый
отстаивать державы
величье и права!
ревнитель чести ярый!
натура такова:
скупее на слова —
щедрее на удары. 

VII. Мост Убийц

Хорошие солдаты ценою собственной жизни продлевают жизнь отчизне. Неся тяготы и лишения, жизнь если и берегут, то лишь для того, чтобы в должную минуту поставить ее на карту, а смерть их производит шума не более чем удар, ее принесший. Стяжание доброй славы — вот единственная их цель. Заслужить себе славу они умеют, а воспевать ее — нет. Это дело тех, кто превзошел такое искусство. Красноречивое перо обязано даровать бессмертие пламенному клинку.

Хуан де Сабалета

I. Сталь и золото

Поединок шел в утренних сумерках, в робком сероватом свете, медленно наползавшем с востока. Островок был небольшой и совсем плоский. Оголенные отливом берега тонули в тумане, который оставила за собой ночь. И оттого сам этот клочок земли казался призрачным видением, частью то ли неба, а то ли воды. Из грузных темных туч на венецианскую лагуну сеялся мокрый снег. Очень холодно было в тот день — двадцать пятый день декабря в лето тысяча шестьсот двадцать седьмое.

— Рехнулись, — промолвил мавр Гурриато.

Укрытый моим мокрым плащом, он по-прежнему лежал на тронутой изморозью земле и сейчас слегка приподнялся на локте, чтобы следить за поединщиками. А я, недавно перевязавший ему рану в боку, стоял рядом с Себастьяном Копонсом и дрожмя дрожал в своем колете, который плохо спасал от стужи. Стоял и смотрел на то, как в двадцати шагах от нас двое мужчин, с непокрытыми, несмотря на сквернейшую погоду, головами и без колетов, дерутся на шпагах и кинжалах.

— Кого Бог решает погубить, того лишает разума, — процедил Гурриато сквозь зубы, стиснутые от боли.

Я не стал отвечать. Потому что, хоть и был вполне согласен, что поединок этот — чистая нелепость, порожденная нелепостью иной, самой обширной и кровавой из всего, что до сей поры выпадало нам на долю, ничего не мог поделать. И просьбы, и уговоры были тут заведомо бесполезны, дуэлянты пренебрегли той бросающейся в глаза очевидностью, что подвергают себя и нас всех опасности едва ли не смертельной — ничто не помогло удержать их от схватки на островке. На клочке земли, названье которого, как по мерочке, годилось нашему нынешнему положению, смутному и зыбкому: Остров Скелетов — так именовалось это славное место, куда со своих переполненных кладбищ жители Венеции уже много лет перевозили останки давно почивших. И валялись они тут на каждом шагу. В мокрой траве, в грязи и в перекопанной земле — всюду; словом, куда ни бросишь взгляд, упадет он на кости и черепа.