Капитан Быстрова

Неожиданно из-за угла избы вышли немецкий фельдфебель, староста — косой Григорий — и трое ражих солдат. Староста еще издали озабоченно крикнул сладким фальцетом:

— Принимай, Лизавета, трех воинов на постой! Доверие и честь тебе делаем; хозяйка ты исправная… Дом в чистоте держишь. Я сам рекомендовал тебя.

Последний огненный кусочек солнца юркнул под землю, и холодная могильная тень набежала на все…

Елизавета без возражений, не показывая волнения, не проявляя каких-либо признаков недовольства, отступила в сторону, давая дорогу.

— Здесь, господин офицер, хорошо будет воинам, — уверял фельдфебеля староста, вытирая ноги о половик у дверей. — Чисто у нее и куда как просторно! Хозяйка с мальцом в сенях поживут. Лето, тепло — одно удовольствие для них… Люди они смирные…

Елизавета молча посмотрела на затылок старосты, на глубокие морщины, избороздившие его сухую длинную шею, и, оставив сынишку на крыльце, пошла следом. Она остановилась у косяка двери и безразлично глядела прямо перед собой.

Немцы обратили внимание на порядок, одобрили и оценили чистоту избы. Фельдфебель бегло осмотрелся вокруг, буркнул солдатам:

— Зер гут!

Солдаты молча, как по команде, положили оружие на стол и сбросили ранцы. Фельдфебель заметил на стене литографию в рамке. Это был известный портрет Лермонтова в гусарской форме. Против света он был плохо виден.

Немец насторожился, повернувшись к старосте, зло спросил на ломаном русском языке:

— Кто такой? Жукофф? Рокоссовский?! Как смейт?!

Григорий хлопотливо вытянул из кармана очки и, нацепив их на нос, сморщился, глядя на портрет единственным глазом. Глаз немедленно заслезился от напряжения, вылез из орбиты, как у рака.

— Лизасета! Кто это здесь? — угрожающим голосом проговорил он.

Елизавета грустно улыбнулась и ответила, не глядя на старосту:

— Лермонтов это, поэт русский…

— Лер-мон-тофф?! А! Пуш-кин! — произнес фельдфебель и успокоился. — Это нитшево, нитшево… но лютше не надо… Надо фюрер!.. Хайль Гитлер! — вдруг истошно крикнул он солдатам, так, что Елизавета и Григорий вздрогнули.

Солдаты громко пролаяли ответ.

Похолодевшими руками Елизавета сняла портрет и тихо проговорила, ни к кому не обращаясь:

— Подождем, когда фюрера подарите. Мы его с удовольствием повесим…

Григорий замер.

— Ты о чем баба-дура? — заикаясь от негодования, спросил он.

— О портретах я, о чем же еще!

— Ошень хорошо! — улыбнулся фельдфебель и, козырнув Елизавете, гремя сапожищами, ушел молодцеватой, бравой походкой.

— Как бы тебе боком не вышло! — покачал головой староста, раскланиваясь перед солдатами, оставшимися на постой.

— Не знаю, боков-то у меня более не осталось…

Она бережно отнесла портрет Лермонтова в чулан и через несколько минут вернулась в избу — стелить постели непрошеным и незваным гостям.

41

Истерзанная и измученная сомнениями Наташа перед заходом солнца пошла дальше.

Пересекая зеленую полянку, она вздрогнула, спугнув сороку, и непонимающими глазами посмотрела, как вспорхнувшая птица полетела к опушке.

На горизонте полыхала заря, похожая на огромное зловещее зарево. Из леса тянуло сыростью и прохладой. Вечерняя тишь ласково разливалась по округе, но мирная на вид природа не могла успокоить Наташу. Минуты, отделявшие ее от того, что она хотела и должна была узнать и увидеть, тянулись беспощадно медленно, выдержки не хватало, нервы переставали подчиняться. К горлу подступали рыдания.

«Куда иду? — спрашивала себя Наташа. — К пустому дому? К горькому пепелищу, где не осталось ни родного родного человека — ни матери, ни сестры, ни брата?»

Тяжелые, кровавые отблески на дальних облаках медленно затухали, и малиновые края их подернулись холодным отблеском свинца и пепла.

Наступали сумерки.

Наташа подошла к Пчельне со стороны реки, чтобы, миновав улицу, зайти в дом через огороды. Берег, травянистый, местами заболоченный, густо зарос кустами ивняка. В тихой глади широкого плёса отражалось звездное небо, зеленеющее на северо-западе. Зеркальная поверхность воды мерно покачивала отражения крупных звезд. Сонная тишина наступающей ночи ничем не нарушалась, хотя сама ночь стояла настороженная, готовая проснуться каждую минуту.

Выйдя из кустарника и перейдя открытую лужайку, Наташа добралась до огородов. Околица деревни сиротливо чернела мрачными, безжизненными силуэтами строений.

Родные, дорогие места! Еще девочкой бегала она здесь с подругами, собирала цветы на лугу. Меж двух заборов по узенькой тропинке когда-то гоняла гусей на реку. Вот и давно знакомый огород, милый и тихий… Сколько на нем росло редиски и сладкой моркови! Какие ядреные репки поспевали здесь и как ярко цвели маки! Было много подсолнухов, огурцов, луку. А как сладко пахло укропом!

Наташа вдруг отчетливо ощутила все знакомые с детства запахи. Казалось, они сохранились здесь до сих пор, воскресив картины далекого счастливого прошлого.

Еле различая в темноте забор огорода, протянувшийся вдоль заросшей тропинки, она разглядела столбы из кругляков, заостренные сверху. Все было как раньше. Только огород теперь густо зарастал бурьяном и крапивой.