Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

Хорнблауэр поворошил в памяти, вспоминая многочисленные письменные рапорты и устные комментарии корабельных врачей. Из подсознания всплыли слова «доброкачественный гной» — это было важное отличие между дренированием стремящейся исцелиться раны и зловонным соком отравленной плоти. Судя по замечаниям лекаря, гной был именно доброкачественный.

— Теперь другую, — сказал лекарь. Он потянул за оставшуюся лигатуру, но исторг только вопль боли (полоснувший Хорнблауэра по сердцу) да конвульсивные подергивания истерзанного тела.

— Не готова, — сказал лекарь. — Однако, полагаю, речь идет о нескольких часах. Ваш друг намерен сегодня продолжить путь?

— Мой друг не распоряжается собой, — сказал Хорнблауэр на нескладном французском. — Вы считаете, что продолжать путь было бы неразумно?

— Весьма неразумно, — сказал лекарь. — Дорога причинит больному большие страдания и поставит выздоровление под угрозу.

Он пощупал Бушу пульс и задержал руку на лбу.

— Весьма неразумно, — повторил он.

Дверь отворилась, и вошел сержант.

— Карета готова, — объявил он.

— Я еще не перевязал рану. Выйдите, — произнес доктор резко.

— Я поговорю с полковником, — сказал Хорнблауэр.

Он проскользнул мимо сержанта, который запоздало попытался преградить ему путь, выбежал в коридор и дальше во двор гостиницы, где стояла карета. Лошадей уже запрягли, чуть дальше седлали своих скакунов жандармы. Полковник Кайяр в сине-красном мундире, начищенных сапогах и с подпрыгивающим при ходьбе орденом Почетного легиона как раз пересекал двор.

— Сударь, — обратился к нему Хорнблауэр.

— Что такое?

— Лейтенанта Буша везти нельзя. Рана тяжелая, и приближается кризис.

Ломаные французские слова несвязно слетали с языка.

— Я не нарушу приказа, — сказал Кайяр. Глаза его были холодны, рот сжат.

— Вам не приказано его убивать.

— Мне приказано доставить его в Париж как можно быстрее. Мы тронемся через пять минут.

— Но, сударь… Неужели нельзя подождать хотя бы день…

— Даже пираты должны знать, что приказы выполняются неукоснительно.

— Я протестую против этих приказов во имя человечности…

Фраза получилась мелодраматическая, но мелодраматической была и сама минута, к тому же из-за плохого знания французского Хорнблауэру не приходилось выбирать слова. Ушей его достиг сочувственный шепот, и, обернувшись, он увидел двух служанок в фартуках и хозяина — они слышали разговор и явно не одобряли Кайяра. Они поспешили укрыться на кухне, стоило тому бросить на них яростный взгляд, но Хорнблауэру на минуту приоткрылось, как смотрит простонародье на имперскую жестокость.

— Сержант, — распорядился Кайяр, — поместите пленных в карету.

Противиться было бессмысленно. Жандармы вынесли носилки с Бушем и поставили их в карету. Хорнблауэр и Браун бегали вокруг, следя, чтобы не трясли без надобности. Лекарь торопливо дописывал что-то на листке, который вручил Хорнблауэру его росасский коллега. Служанка, стуча башмаками, выскочила во двор с дымящимся подносом, который передала Хорнблауэру в открытое окно. На подносе были хлеб и три чашки с черной бурдой — позже Хорнблауэр узнал, что такой в блокадной Франции кофе. Вкусом кофе напоминал отвар из сухарей, который Хорнблауэру случалось пить на борту в долгих плаваниях без захода в порт, однако была горячая и бодрила.

— Сахара у нас нет, — сказала служанка виновато.

— Не важно, — отвечал Хорнблауэр, жадно прихлебывая.

— Какая жалость, что бедненького раненого офицера увозят, — продолжила девушка. — Эти войны вообще такие ужасные.

У нее был курносый носик, большой рот и большие карие глаза — никто бы не назвал ее хорошенькой, но сочувствие в ее голосе растрогало бы любого арестанта. Браун приподнял Буша за плечи и поднес чашку к его губам. Тот два раза глотнул и отвернулся. Карета вздрогнула — кучер и жандарм влезли на козлы.

— Эй, отойди! — заорал сержант.

Карета дернулась и покатилась по дороге, копыта зацокали по булыжникам. Последнее, что Хорнблауэр увидел, было отчаянное лицо служанки, когда та увидела карету, уезжающую вместе с подносом.

Судя по тому, как мотало карету, дорога была плохая, на одном ухабе Буш с шумом потянул воздух. Раздувшемуся, воспаленному обрубку тряска, должно быть, причиняла нестерпимую боль. Хорнблауэр подсел и взял Буша за руку.

— Не тревожьтесь, сэр, — сказал Буш, — со мной все хорошо.

Карету опять тряхнуло, Буш сильнее сжал его руку.

— Мне очень жаль, Буш, — вот и все, что Хорнблауэр мог сказать: капитану трудно говорить с лейтенантом о таких личных вещах, как жалость и сопереживание.

— Мы тут ничего не можем поделать, — сказал Буш, пытаясь изобразить улыбку.

Полнейшее бессилие угнетало больше всего. Хорнблауэр обнаружил, что ему нечего говорить, нечего делать. Пахнущая кожей внутренность кареты давила на него. Он с ужасом осознал, что им предстоит провести в этой тряской тюрьме еще дней двадцать. Он начал беспокоиться, и, наверно, состояние это передалось Бушу — тот мягко отнял руку и повернулся на подушке, чтобы капитан мог хотя бы шевелиться в тесном пространстве кареты.