Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

— Я считаю это признаком слабости, — сказал граф. — Может быть, вы со мной не согласны? Согласны? Рад, что мои подозрения находят поддержку. Мало того: будет война с Россией. Войска уже перебрасывают на восток, и декрет о новом призыве в армию опубликован одновременно с провозглашением короля Римского. Скоро в стране будет разбойничать еще больше уклоняющихся от воинской повинности молодых людей. Возможно, схлестнувшись с Россией, Бонапарт обнаружит, что начал рубить дерево не по себе.

— Возможно, так, — сказал Хорнблауэр. Сам он был невысокого мнения о русских как о солдатах.

— А вот еще более важные новости, — продолжил граф. — Наконец опубликовано сообщение о португальской армии. Оно передано из Альмейды.

Хорнблауэру потребовалась секунда или две, чтобы осознать, что это подразумевает. Постепенно истина забрезжила перед ним вместе со всеми бесконечными следствиями.

— Это значит, — сказал граф, — что ваш Веллингтон разбил маршала Массена. Попытка завоевать Португалию провалилась, и вся испанская кампания вновь в состоянии неопределенности. На краю империи Бонапарта открылась незаживающая рана, которая тянет из нее силы, — а чего это будет стоить бедной Франции, я не берусь даже вообразить. Но, конечно, капитан, вы можете более уверенно судить о военной ситуации, и я беру на себя излишнюю смелость, отпуская замечания по этому поводу. Однако, в отличие от меня, вы не имеете возможности оценить моральное воздействие этих известий. Веллингтон разбил Жюно, Виктора и Сульта. Теперь он разбил Массена, величайшего из всех. Лишь одного человека европейское общественное мнение может противопоставить ему как равного, и это Бонапарта. Для тирана плохо иметь соперника во славе. Сколько лет мы прочили Бонапарту? Двадцать? Думаю, так. Теперь, в тысяча восемьсот одиннадцатом, мы считаем по-иному. Мы думаем, десять. В тысяча восемьсот двенадцатом мы скажем пять. Сам я не верю, что империя, как она есть, просуществует дольше тысяча восемьсот четырнадцатого года — скорость падения империй возрастает в геометрической прогрессии, — и эту империю обрушит ваш Веллингтон.

— Искренне надеюсь, что вы правы, сударь, — сказал Хорнблауэр.

Граф не знал, какое беспокойство причиняет собеседнику, упоминая о Веллингтоне, не догадывался, что Хорнблауэр каждодневно мучается сомнениями, овдовела ли сестра Веллингтона, вспоминает ли хоть иногда леди Барбара Лейтон, урожденная Уэлсли, о флотском капитане, которого считают погибшим. Успехи брата могут заслонить от нее все остальное, и Хорнблауэр опасался, что к его возвращению она будет слишком высокой особой, чтобы обращать на него внимание. Мысль эта раздражала.

Он пошел спать странно отрезвленный, прокручивая в голове множество самых разных мыслей — от возможного крушения французской империи до того, как организовать побег по Луаре. Лежа без сна, сильно за полночь, он услышал, как тихо отворяется дверь спальни; Хорнблауэр напрягся от неприятного напоминания о постыдной интрижке, которую завел под гостеприимным кровом. Тихо-тихо раздвинулся полог над кроватью, и сквозь полуприкрытые глаза он увидел в темноте склонившуюся над ним призрачную фигуру. Нежная рука нашла его щеку и погладила, он не мог дольше притворяться спящим и сделал вид, что пробудился внезапно.

— Орацио, это Мари, — произнес ласковый голос.

— Да, — отвечал Хорнблауэр.

Он не знал, что говорить и что делать, — он даже не знал, чего хочет. Главное, что он сознавал: Мари нельзя было приходить к нему, рискуя, что их разоблачат, рискуя всем. Чтобы выиграть время, он закрыл глаза, будто не до конца проснулся, — рука с его щеки убралась. Он выждал еще секунду или две и с изумлением услышал легкое щелканье задвижки. Он резко сел. Мари ушла так же тихо, как появилась. Хорнблауэр сидел в растерянности, но поделать ничего не мог. Он не собирался рисковать, идя к Мари за объяснениями; он откинулся на подушку, чтобы все обдумать, и сон, непредсказуемый, как обычно, сморил его на середине размышлений. Он спал крепко и проснулся, только когда Браун принес утренний кофе.

Пол-утра он набирался духа для разговора, который обещал быть весьма щекотливым, и только оторвавшись от последнего осмотра лодки с Брауном и Бушем поднялся к будуару Мари и постучал. Она сказала: «Войдите». Хорнблауэр вошел и остановился посреди комнаты, которая о стольком напоминала, — золотые стулья с овальными спинками и розово-белой обивкой, окна, выходящие на залитую солнцем Луару, Мари с шитьем у окна. Она молчала.

— Я хотел пожелать вам доброго утра, — сказал он наконец.

— Доброе утро, — ответила Мари. Она склонилась над шитьем — свет из окна озарял ее прекрасные волосы — и говорила, не поднимая глаз: — «Доброе утро» — сегодня; «прощай» — завтра.

— Да, — сказал Хорнблауэр, не зная, что ответить.

— Если бы ты меня любил, — проговорила Мари, — мне было бы больно тебя отпускать — надолго, а может быть, навсегда. Но ты меня не любишь, и я рада, что ты возвращаешься к жене и ребенку, к своим кораблям и сражениям. Это то, чего ты хочешь, и я рада, что это у тебя будет.