Капитан Хорнблауэр. Под стягом победным

Хорнблауэр с каменным лицом застыл у шканцевых поручней. Он стыдился, что считает экзекуцию зверством, что назначает ее против воли и смотрит через силу. Две или три тысячи порок, виденные им за последние двадцать лет, ничуть его не ожесточили; напротив, он горестно сознавал, что теперь переносит их гораздо болезненнее, чем семнадцатилетним мичманом. Но сегодняшней порки было не избежать. Некий валлиец по имени Оуэн никак не мог отучиться плевать на палубу. Буш, не советуясь с капитаном, поклялся, что будет пороть его за каждый плевок, и Хорнблауэр, дисциплины ради, вынужден был своей властью скрепить это решение, даже сознавая, что обещанное наказание вряд ли пойдет впрок идиоту, которого не остановила угроза порки.

К счастью, все кончилось быстро. Боцманматы привязали обнаженного по пояс Оуэна к грот-вантам и под барабанный бой выпороли его. Оуэн, вопреки обыкновению других матросов, орал от боли всякий раз, как девятихвостая кошка впивалась ему в спину, и дергался, молотя по палубе босыми ступнями, пока под конец назначенных ему двух дюжин не обвис на привязанных руках тихий и недвижимый. Его окатили водой и отнесли вниз.

— Матросам завтракать, мистер Буш, — бросил Хорнблауэр. Он надеялся, что тропический загар скрыл от окружающих его бледность. Истязать несчастного полудурка — не лучший способ скоротать время до завтрака, а что особенно мерзко, он сам во всем виноват: не нашел в себе ни решимости, чтобы прекратить порку, ни изворотливости, чтобы выбраться из тупика, в который загнал его своим решением Буш.

Шеренга офицеров на шканцах рассыпалась. Джерард, второй лейтенант, принял у Буша вахту. Корабль — словно волшебная мозаика: кто-то встряхнул ее, перемешал кусочки, а они тут же выстроились в новом, закономерном порядке.

Хорнблауэр спустился в каюту. Полвил уже накрыл к завтраку.

— Кофе, сэр, — сказал Полвил. — Рагу.

Хорнблауэр сел. За семь месяцев в море все деликатесы давным-давно кончились. «Кофе» представлял собой черный отвар пережаренного хлеба, и единственное, что можно было сказать в его пользу, так это что он сладкий и горячий. Словом «рагу» именовалась неописуемого вида мешанина толченой сухарной крошки и рубленой солонины. Хорнблауэр ел рассеянно. Левой рукой он постукивал по столу галетой, чтобы жучки успели вылезти к тому времени, когда он докончит рагу.

Он ел, а до него беспрестанно доносились корабельные звуки. Всякий раз, как «Лидия» приподнималась на гребне волны, все ее деревянные части поскрипывали в унисон. Над головой стучали башмаки расхаживающего по шканцам Джерарда и временами раздавалась быстрая поступь мозолистых матросских ног. Ближе к носу монотонно лязгали помпы, выкачивая воду из внутренностей судна. Но все эти звуки были преходящи, и лишь один не смолкал никогда, так что ухо привыкало к нему и не различало, пока специально не обратишь внимание, — шелест ветра в бесчисленных тросах такелажа. То было еле слышное пение, гармония тысяч высоких тонов и полутонов, но оно звенело по всему судну, передаваемое по древесине от русленей вместе с медленным, размеренным скрипом.

Хорнблауэр доел рагу и обратился взором к галете, которой прежде постукивал по столу. Он созерцал ее со спокойным отвращением — неважная пища, к тому же без масла (последний бочонок прогорк месяц тому назад), и сухие крошки придется запивать кофе из пережаренного хлеба. Но прежде, чем он успел откусить, с мачты раздался дикий крик. Хорнблауэр замер, не донеся до рта сухарь.

— Земля! — услышал он. — Эй, на палубе! Земля в двух румбах слева по курсу, сэр!

Это впередсмотрящий с фор-салинга окликал палубу. Хорнблауэр, по-прежнему держа руку с сухарем на весу, услышал на палубе шум и беготню — офицерам и матросам, равно не ведающим, куда они плывут, страстно хотелось увидеть землю — первую за три месяца. Он и сам был взволнован.

Сейчас выяснится, правильно ли он выбрал курс; мало того, возможно, в ближайшие двадцать четыре часа он приступит к исполнению опасной и трудной миссии, возложенной на него их сиятельствами лордами Адмиралтейства. Сердце учащенно забилось. Он страстно желал, подчиняясь первому порыву, броситься на палубу, но сдержался. Еще больше он хотел предстать в глазах команды абсолютно невозмутимым и уверенным в себе человеком — и не из одного тщеславия. Чем больше уважения к капитану, тем лучше для корабля. С видом полного самообладания он закинул ногу на ногу и безучастно попивал кофе, когда в дверь, постучавшись, влетел мичман Сэвидж.

— Мистер Джерард послал меня сказать, что слева по курсу видна земля, сэр, — выговорил Сэвидж.

Общее волнение было так заразительно, что он с трудом стоял на месте. Хорнблауэр заставил себя еще раз отхлебнуть кофе и лишь потом заговорил очень медленно и спокойно.

— Скажите мистеру Джерарду, я поднимусь на палубу, как только закончу завтракать, — сказал он.

— Есть, сэр.

Сэвидж стремглав вылетел из каюты; его большие неуклюжие ноги застучали по трапу.

— Мистер Сэвидж! Мистер Сэвидж! — заорал Хорнблауэр.

Широкое лицо мичмана вновь появилось в двери.