Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Дальше не пойду! Мне здесь очень нравится…

Кирибеев взял ее на руки. Она схватила туфлю и замахнулась на него.

— Ну, медведь, сейчас же отпустите меня!.. А то еще кто–нибудь увидит нас.

Кирибееву не очень хотелось исполнять ее просьбу. Он помог ей надеть туфли.

— Прощайте! — сказала она и побежала по тропинке вверх, к домикам, в одном из которых жила.

Кирибеев выругал себя за то, что не условился о встрече, и молча побрел в Алупку.

9

Кирибеев прервал свой рассказ и принялся разводить костер из сухой, прошлогодней травы и будылья. Костерок весело заполыхал. Прикурив от уголька, капитан продолжал свой рассказ.

— На другой день, — начал он, — я, кажется впервые в своей жизни, все утро драил пуговицы на тужурке, затем тщательно оглядел себя в зеркало, надушился, начистил ботинки так, что хоть спичку зажигай, и, весь сверкая, как шведский почтовый пакетбот, затопал к берегу.

Она не пришла. Я просидел на берегу до самого вечера. Мне было жарко, хотелось выкупаться, но я боялся раздеться: а вдруг она придет?

Я то и дело оборачивался на каждый голос, на каждый шорох. Лишь к заходу солнца вернулся в Алупку. Утром снова вертелся у зеркала и наводил блеск на все части своего костюма. Я решил пойти в Гаспру, разыскать ее там, попрощаться и уехать.

Я выбрал нижнюю дорогу, рассчитывая за Мисхором подняться по тропе на верхнее шоссе и через Кореиз пройти в Гаспру, но втайне надеялся встретить ее у моря. Так оно и вышло.

Она сидела на том же месте и бросала камешки в воду, стараясь сделать несколько «блинчиков». Ноги мои помимо воли зашагали быстрее, и, если бы я не держал их на малом ходу, они бы понеслись на всех парах.

Как вы догадываетесь, в тот день я, конечно, не уехал. Я снял комнату у татарина в Кореизе, и мы начали встречаться ежедневно. Она бросила службу в «Гаспре», и мне это не показалось странным. Целыми днями мы бродили под склонами Яйлы, поднялись даже на Ай—Петри. У нее были тонкие, но сильные ноги, ходила она быстро. И я вскоре стал легким и тощим, как гичка.

Мы выискивали самые дикие места, лазали по скалам, прыгали по камням и радовались, как дети, когда нам удавалось вскарабкаться туда, где не решались ходить даже козы. Для меня не было большего счастья, чем взобраться на какую–нибудь головоломную кручу и нарвать для Ларисы букет альпийских цветов.

Обожженные солнцем, мы стали черными и ловкими, как обезьяны.

Особенно приятно было мне перебираться через ручьи. Я брал ее на руки и прыгал на другую сторону. Всякий раз меня, как стрелку магнитного компаса, тянуло именно в те места, где чаще всего попадались потоки. Надо сказать, воды в тот год было много, весна стояла дружная, снега на Яйле и Ай—Петри таяли быстро, а внизу все пылало — цвели глицинии, иудино дерево, маки.

Я обошел почти весь свет, но нигде не видел такой безумной весны: такого количества цветов, шумных потоков, такого ясного неба…

Однажды, взяв ее на руки, чтобы перенести через ручей, я шагнул в воду, остановился, прижал ее к груди и поцеловал. Не помню, сколько я стоял; думаю, что в тот момент согласился бы всю жизнь стоять там… Она первая опомнилась и набросилась на меня. Теперь–то я понимаю, что стоять в ледяном горном потоке мог лишь человек, совершенно потерявший голову. Оно, конечно, так и было. Перейдя поток, я опустил ее на землю. Мы оба дрожали и первое время не могли смотреть друг другу в глаза, как будто совершили тяжкое преступление. Но как только глаза наши встретились, она опустила голову и прижалась ко мне. Я обнял ее. Мне хотелось сказать что–нибудь такое, ну там, какая она хорошая, как я люблю ее. Но язык мой отяжелел, словно мокрый парус. Так мы и стояли, как слепые, у обрыва. Когда спускались к морю, Лариса, притихшая, шла с опущенной головой, а я как будто еще больше вырос, как будто стал сильнее, все во мне пело и играло. Я смотрел то на горы, то на море, то на цветущие сады, то на нее, и так хорошо было мне…

— Я устала, — сказала она и стыдливо добавила: — От любви…

Что со мной сталось! Я готов был Яйлу поднять, хотел сказать ей так много, но она быстро закрыла мне рот рукой:

— Нет! Нет! Не говорите!.. Ничего не говорите! Пойдемте к морю!

Я подчинился ей.

Взявшись за руки, мы пошли вниз.

На море был штиль. У горизонта курился дымок.

— Пароход! — закричала она. — Шевелитесь же, капитан!

Она отняла свою руку и побежала к берегу.

Мы долго сидели у моря и смотрели на синюю гладь, на угасавшее солнце и на скрывавшийся за Симеизом пароход. Мы молчали, да и о чем было говорить, когда сердца наши лежали на одном курсе.

Солнце зашло; мы поднялись и пошли в Алупку.

— Я никогда не любила, — сказала она и вдруг заплакала и уткнулась мне в грудь.

Я стал успокаивать ее. Мне тоже хотелось сказать, что и я никогда так не любил, но говорить не умел, а вернее, стыдился. А она говорила, говорила, и голос ее часто переходил в шепот.