Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Пять дней с того времени, как Гаврилов поднялся с постели, пролетели, словно голуби перед окном. И шестой начался с ослепительного восхода солнца, с пения птиц в садах, со звонкого рожка пастуха и веселого гомона школьников…

Либуше и Гаврилов с трудом дождались, когда уйдут отец и дядя.

Кто хоть раз в жизни любил, тот знает, что никто не учит влюбленных ни порывам страсти, ни взволнованным словам, ни красноречивому молчанию — все приходит само собой, лишь только возникает любовь, и страсть возгорается, как порох на полке ружья…

Гаврилов и Либуше не могли ни минуты жить друг без друга. Страсть бродила в них, как хмель. Они не могли усидеть на одном месте: их видели то на холмах над городом, то на плантациях хмеля, то на берегах речушки с звонкой серебряной водой. Они сидели обнявшись, ничего не видя, не слыша, ничего не понимая и не желая ни видеть, ни слышать, ни понимать… Они видели, слышали и понимали лишь друг друга. И когда это понимание достигало вершины, они возвращались в домЯна Паничека.

Глава пятая

Солнце только начинало проклевывать ночную тьму, когда из Праги в Травнице выкатился «виллис» Бекмурадова. Рядом с водителем сидел невыспавшийся, но тщательно выбритый, подтянутый Скурат.

Шофер несколько раз порывался «газануть», но всякий раз подполковник останавливал его:

— Тише!

«С таким ездить — наплачешься», — думал Морошка.

Около травницких холмов Скурат приказал остановить машину. Морошка резко затормозил, доктору пришлось упереться в ветровое стекло. Шофер ждал нагоняя, но тот промолчал.

Когда Скурат стал подниматься на холм к тому месту, где стояла немецкая батарея, последний залп которой породил столько неожиданных событий, Морошка посмотрел ему вслед и только теперь — а он возил подполковника не первый раз — заметил, что у того кривые и тонкие ноги, «как спички», да и китель висит на нем, как на вешалке. И уши не как у всех — тонкие, острые, и нос шильцем, и волос топорщился щетиной. И взгляд ежиковатый…

Шоферы, как и пастухи, обладают уймой свободного времени. Одни посвящают его чтению книг, другие — «припуханию».

Морошка запоем читал книги. Бекмурадов стал докучать ему: «Читаете, товарищ Марошька? Интэресно?»

И обязательно заставит рассказать, о чем написано в книге. Морошка оставил книги — купил гитару. Полковник стал подсмеиваться: «Ти, Марошька, что, артистом хочешь становиться?»

Морошка выменял гитару на хромовые сапожки и стал «припухать». Полковник и тут не оставил его своими заботами: «Ти, Марошька, спишь больна многа. Эго виредно — дрыхаться на автомобильных падюшках! Назначаю тебя дежюрным вадителем!»

Так Морошка стал изучать и наблюдать жизнь. Это занятие увлекло его, как картежная игра.

О том, что лейтенанта Гаврилова лечит «мировецкая врачиха», красавица–чешка, первым в полку рассказал старшина Морошка. От него же весь полк узнал, что врачиха «по уши втюрилась» в Гаврилова и что сам лейтенант Гаврилов «попал в кювет».

Новость эта была сенсационной, потому что Гаврилов среди женщин танкового полка слыл недотрогой. А некоторые даже считали его задавакой и человеком «подумаешь, о себе воображает». И вдруг «дзот» был взят. Но как? Кем? Всем хотелось знать подробности.

Пока подполковник взбирался на холмы, Морошка дремал: в эти минуты ему ни о чем не хотелось думать — он фатально верил, что время работает на него, в Прагу он вернется, как всегда, с новостями.

Через полчаса «виллис» остановился у коттеджа Яна Паничека. Подполковник ушел в дом, а Морошка остался в машине.

Чехи встают с петухами, и поэтому, несмотря на то что солнце еще не успело высушить на крышах ночную росу, на улицах Травнице было полно народу.

Удобно устроившись на сиденье, Морошка разглядывал проходивших мимо людей. Одни с портфелями и просторными кожаными сумками деловито спешили на работу; другие — с метлами и совочками, как будто неторопливо, но тщательно убирали мостовые и тротуары; третьи — открывали магазинчики, различные мастерские, кафе, бюро, конторы.

Тихий городок медленно наливался деятельной силой жизни. По выражению лиц было видно, как велика и животворна радость свободы!

Морошка вздохнул, подумав: «Не приди мы, сколько бы еще они тут, бедолаги, слезой умывались!»

И ему нестерпимо захотелось выйти из машины и потолкаться среди людей.

Полковник Бекмурадов любил Морошку за то, что тот мог водить «виллис» с головокружительной быстротой, и за то, что этот балагур умел молчать как рыба, хотя говорить ему хотелось так же, как птице летать.