Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Я тоже. Но, — сказал он и сделал небольшую паузу, — но, очевидно, человек так ничтожно мало изучен, что многого еще о себе не знает.

Вот сейчас я чувствую непонятную тревогу от ожидания какого–то события, которое может кончиться дли меня плохо…

Он взял из костра головешку и, прикуривая, продолжал:

— Помните, я вам давеча говорил, как у меня произошел первый разлад с Ларисой? Я провел тогда почти всю ночь без сна… Помните?

Ну вот, когда я встал с дивана, отдернул занавеску и посмотрел в бухту, увидел у Туркина мыса китобойную флотилию, у меня сердце сжалось от предчувствия чего–то дурного. Хотя я и помирился тогда с женой, но тревога не исчезала. Я так и не заснул.

На следующий день утром, простившись с Ларисой, я ушел в море. Весь путь до Японии был в чудесном настроении, так взволнованно и радостно переживал наше примирение, что ног под собой не чувствовал, и мне хотелось одного — поскорее закончить рейс. Обратный путь был трудным. На море разыгралась свежая погода. Волны, взлохмаченные, словно псы, кидались на «Сахалин». Корабль дрожал от затрещин, но держался на удивление здорово. Правда, были минуты, когда я думал, что волны разорвут нас. Пароход весь поседел от соли, когда последняя миля осталась за кормой.

Промокшие до нитки, мы входили в Олений Рог. Но я не чувствовал холода, весь горел от ощущения близкого счастья. А когда наш «старичок», тяжело ворча своими винтами, шлепал по Оленьему Рогу, где вода всегда как кисель, я не мог спокойно стоять на мостике.

Наконец открылся сияющий огнями Приморск. Я дал мощный гудок «прошу причал», а сам — глазами на Тигровую сопку, где стоял мой замок. В окнах горели огни, но Лариса сигнала не подавала.

Пока «Сахалин» описывал дугу в бухте, чтобы подойти к причалу, я не сводил глаз с Тигровой сопки. Лишь на короткое время я оторвался от нее, когда «Сахалин» проходил на расстоянии двух кабельтовых от китобойной флотилии, по–прежнему стоявшей у Туркина мыса. Что–то оборвалось у меня внутри, когда я глядел на флотилию. Но это скоро прошло: меня больше всего в ту минуту беспокоила Лариса. Что за чертовщина! Почему на мой сигнал не последовало условленного ответа? Не иначе, стряслась какая–то беда. Для проверки я еще раз потянул за ручку сигнала. Может быть, Лариса не слыхала?

Помощник посмотрел на меня так, будто ему на ногу якорь бросили.

— Степан Петрович, — сказал он, — мы уже просили один раз причал, он свободен.

Не помню, что я ему ответил, и ответил ли. В тот момент я не мог оторвать глаз от своего дома. Но напрасно я силился что–нибудь увидеть: и на второй сигнал Лариса не ответила. Черт знает что творилось со мной. Как только хватило у меня сил дождаться, пока таможенные и портовые представители выполняли обычные формальности! Когда все было закончено, я передал управление «Сахалином» старпому, забежал в каюту, минуту потратил на размышление, стоит ли брать с собой подарок, что я купил для Ларисы в Японии, — кимоно из тяжелого шелка: при дневном свете оно отливало настоящим индиго, а вечером сверкало, как самый дорогой рубин. Не шелк, а пламя!

Не успел я сойти с корабля, как ноги мои сами дали «полный вперед», и через двадцать минут я уже был у своего дома.

Из окон лился яркий свет. Сквозь занавески мелькали тени. До ушей долетали обрывки фраз, раскатистый смех, звон посуды, стук сдвигаемых стульев.

«По какому поводу гости?» — подумал я. Несколько минут, стараясь отдышаться, я стоял у калитки, прислушиваясь к тому, что делалось в доме. Когда немного успокоился, вошел. В доме было душно. Под потолком плавал табачный дым.

Лариса — раскрасневшаяся, с горящими глазами, веселая, красивая, такой я ее давно уже не видел, — сидела в центре стола ко мне лицом. Рядом с ней — незнакомый мне молодой, чернявый, щеголеватый моряк в новеньком костюме английского покроя. Щурясь от дыма сигаретки, он, смеясь, то и дело наклонялся к ней и что- то рассказывал.

Тут же сидели две женщины — наши соседки по Тигровой сопке. Разомлевшие от вина и духоты, они обмахивались бумажными японскими веерами и о чем–то оживленно говорили.

Два моряка сосредоточенно сосали трубки и потягивали вино. Одного из них я сразу узнал по розовому лицу и белым, как у альбиноса, бровям — таких в Америке называют «белыми неграми». Это был Плужник. Ну да, — продолжал Кирибеев, — он, старый хрыч, морской бродяга! Это он приперся с китобойной флотилией, за которой уходил год тому назад. Плужник был моим товарищем по мореходке. После выпуска плавал, затем, когда вспыхнула гражданская война, подался к Лазо. Был комиссаром одного из партизанских отрядов. Кончилась война, на корабль он не вернулся, а пошел по административной линии — был начальником Дальзверпрома. Потом его назначили на китобойную флотилию, которая строилась в Ленинграде. У него было прозвище «Галапагосские острова». Когда что–нибудь казалось ему необычайным, он говорил: «Вот тебе и Галапагосские острова!»