Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

— Накрой меня! — прошептала она. — Я совсем закоченела. Легла с Надей, а проснулась — Нади нет, пальто нет: ей не спится, гулять пошла, видишь, луна. Ну чего ты шарахаешься? Я тебя не съем…

— Хорошо, — тихо сказал он и встал.

Вера легла на его место. Он накрыл ее шинелью. Сел. Закурил. Тусклый рассвет еле–еле пробивался сквозь слежавшуюся темноту. Вера с удивлением смотрела на него из–под шинели.

— Ты чего не ложишься? Боишься, что ли? — Она усмехнулась. — Ты со всеми так?

Гаврилов молчал.

— Что молчишь?

Гаврилов пожал плечами.

— Я что, противная?

— Согрелась? — спросил он.

— Согрелась, — сказала она. — Ложись. Не бойся.

— Тсс! Что шумишь? — прикрикнул он. — Бери шинель и иди туда, где была!

Ковшова вскочила, с презрением бросила Гаврилову под ноги шинель и вышла. Гаврилов докурил папиросу, прислушиваясь к голосам в соседней комнате, разобрать ничего не мог, раскрыл окно и выпрыгнул на улицу.

Далеко–далеко разгоралась заря.

Гаврилов пересек густо заросший муравой выгон и пошел прямиком, через жнивье, к лесу.

Возле леса текла речка, узенькая, но шустрая, густо заросшая кугой и давно уже отцветшими кувшинками. Хорошо обтесанный временем камень наполовину лежал в воде. Снизу он был обтянут зеленой шелковистой тиной, а сверху блестел, как лысина. Гаврилов сел на него. В небольшом омуточке, над которым нависал валун, он увидел стайку плотвы. Рыбки, не испытывая никакой тревоги, беспечно играли, поблескивая серебряными боками.

В Гаврилове проснулся рыбак, но в руках у него лишь портсигар да зажигалка — подарок Либуше. Он долго сидел над омуточком. Утренний покой в природе — ласковое журчание воды, жирование рыбы, медленный налив утренней зари — успокаивал. В кармане оказались хлебные крошки, он бросил их в воду. Плотвички вначале дали стрекача, но нашлась среди них отважная, клюнула крошку — та отскочила, она нагнала ее, схватила вытянутыми губами и стала по–старчески жевать. Мгновенно стайка рыбок подскочила к ней. Гаврилов улыбнулся. Вдруг невдалеке мелькнула тень, и плотвичек как ветром сдуло. В омуточке появилась плоская морда матерой щуки. Гаврилов не успел поднять руку, как щука исчезла.

По дороге с реки к нему стало возвращаться прежнее беспокойство. «Черт знает, что могут подумать обо мне! — рассуждал он про себя. — И как теперь глядеть ей в глаза?»

Почти весь день Гаврилов проработал со слесарями, и трактор, который давно безмолвно стоял под навесом, вдруг чихнул дымком, сначала черным, а потом дал легкий голубоватый и весело застрекотал.

Когда ехали обратно, Гаврилов, — с ним рядом, не выдержав характера, сидела Вера Ковшова, — беспричинно улыбался. Потом стал дремать. Сон поборол его, и Гаврилов уронил голову на плечо Вере. Ковшова с каким–то неестественным оживлением, в котором звучало наигранное раздражение, сказала, кивая Наде Чакун:

— Посмотри, Надя! Нашел себе подушку, герой! — Она тряхнула плечом. — Да что он, прилип, что ли?

Надя сказала:

— Не трогай ты его, Верка! Пусть спит. Устал он. Видишь, какой бледный…

— Хм! Я что ему — дом отдыха? Возьми к себе на плечо, если тебе его так жалко!

— Ну, будет, Верка!

Ковшова снова дернула плечом, ухмыльнулась и вдруг тихо запела. Песню подхватила Надя. Наивно–трогательную песню военного времени — «Огонек». Надя и Вера пели ее так хорошо, что в машине смолкли разговоры, и под эту песню въехали в Москву.

После поездки в колхоз о Гаврилове и Вере Ковшовой пошли разговоры. Гаврилов сначала пытался опровергать их, но этим лишь подливал масла в огонь. Поняв это, он замкнулся и стал избегать встреч с Ковшовой. Будь Гаврилов наблюдательнее, он, конечно, заметил бы, как страдала Вера. И не столько от разговоров, сколько от того, что Гаврилов не обращал на нее никакого внимания, хотя досужие языки создавали ей славу неотразимой покорительницы мужских сердец: «Ай да девка Верка! Какого парня обратала!»

А она, приходя домой, плакала: «Ну за что он меня не любит!»

Глава пятая

Гаврилову порой казалось, что он чувствует движение времени физически. И в самом деле, оно уже не текло, как медленная степная река — так ведь течет время в детстве, — а низвергалось бешеным водопадом.

Давно ли Гаврилов договаривался в институте о том, чтобы ему разрешили в новом, 1949 году держать экзамен за два курса: за первый и второй. Это было в ноябре, а теперь март! Четыре месяца пролетели, как мгновение.

Гаврилов так похудел, что Вере стало жалко его, и она, отбросив женскую гордость, решилась первой подойти к нему.

Гаврилов не нуждался ни в жалости, ни в сочувствии. Всю зиму он занимался так, что «аж пар шел!». И вот пришла весна… Небо стоит высокое, синее, облака белые–белые. Солнце с самого утра старательно подпиливает сосульки… Хорошо! Но Гаврилову не до солнца и не до Веры: каждая минута на учете, он уже к обеду выполнил дневную норму. Вылезая из кабины, бегло окинул взглядом котлован и сразу наметил план послеобеденной работы. Тут его и окликнула Ковшова.

— Я слышала, ты уходишь от нас?

— Куда же это я ухожу?

— Разве ты не знаешь?

— Знал бы, сказал…

— Ах вот как! Что же, выходит, «без меня меня женили»?