Капитан полевой артиллерии

– Как не помнить, ваше высокоблагородие, – нахмурился канонир.- До смерти мерзости такой не забуду.

– Ну так вот, всем, всем товарищам своим расскажи, что ты видел там. Про иконы расскажи, про дерьмо у алтаря, про ризы содранные. Расскажи, что все это сделали германцы, немцы, с которыми прокламация мириться предлагает, да не только мириться, но и брататься. Понял ты меня? – и снова схватил Девушкина за плечо.

Канонир посмотрел на дивизионного взглядом, полным слез, и прошептал:

– Все им расскажу, ваше высокоблагородие. В своей батарее и в других тоже. Да я уж и рассказывал. Антиллеристы очень германца за пакость такую ругали. Думаю, не пойдем мириться с гансиками. Бить их будем бесщадно. Верьте уж нам.

– Вот и хорошо, Левушкин, вот и хорошо. А если ты у кого другие листовки увидишь с содержанием подобным, то мне о том незамедлительно скажи. Особенно же, если кого прокламации распространяющим увидишь, мне доложи. Не бойся, я тебя не наушничать, фискалить прошу, а как подобает честному воину поступить требую. Сам понимаешь, нельзя нам с германцами мириться. Никак нельзя. Понял ты меня, Левушкин?

– Понял, вашесокоблагородие, – кивнул растроганный канонир.

– Ну вот и хорошо, а теперь иди. Тому, кто слабо знает пушку, орудие изучить помогай.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – вяло вздернул Левушкин к фуражке растопыренные кривые пальцы и вышел из цейхгауза. А Лихунов, переживая новость, обошел помещение, был придирчив к ответственным за хранение орудий чинам и хмур.

Потом он снова пытался добиться аудиенции у начальника крепостной артиллерии и был принят после того, как прождал в приемной генерала целый час. Римский-Корсаков, едва ли не дряхлый старик, принял его сухо, выслушал рапорт Лихунова невнимательно – разглядывал какие-то литографии,- на просьбу капитана подыскать для должности командира дивизиона другое, более подходящее лицо ответил предложением подождать – более подходящих лиц в крепости пока не было ввиду нехватки кадровых офицеров. На вопрос Лихунова, когда дивизион будет переведен из крепости на передовую линию, Римский-Корсаков удивленно поднял брови и, пожевав тонкими старческими губами, заявил, что пока не видит надобности в присутствии дивизиона на передовой.

– Но ведь нужно подготовить позиции к бою, – упрямо сказал Лихунов, на что генерал ответил:

– Голубчик мой, наши передовые позиции так хорошо оборудованы для действия полевой артиллерии, что в случае необходимости вам лишь придется занять указанные места и стрелять, стрелять, стрелять.

– Хорошо, будем ждать, – сказал Лихунов и откланялся.

«Черт знает что происходит в этой крепости, в этой армии, в этой стране! – раздраженно думал Лихунов, идя по направлению к воротам цитадели, чтобы выбраться оттуда поскорей. – Все как будто сговорились сдать Новогеоргиевск! Да что они все – подлецы, что ли? Неужели не понимают, что такая потеря не только материальным, людским ущербом обернется, но моральным, психическим прежде всего! Кругом разврат, все втянуты в него, даже те, кто этого не желал! Неужели и я через пару дней стану таким же вялым и бездеятельным? Нет, нет! Я исполню свой долг до конца, я сделаю все для того, чтобы превратить в ад кромешный ту позицию, на которой буду стоять!»

Он уже вышел за пределы цитадели и подходил к домику, где квартировался. Голод страшно терзал его, но, уже не надеясь на расторопность денщика, Лихунов, увидев лавку под вывеской «Продовольственнопромышленные товары», решил зайти в нее, чтобы купить хлеба и несколько банок мясных консервов. У входа в лавку стоял шикарный красный «форд», вычищенный, вылизанный настолько, что казались блестящими даже резиновые шины автомобиля. Весь он сиял лаком и никелем. «Кто здесь катается на таких колесницах, – с неудовольствием посмотрел на машину Лихунов.- Тимашев, фазан штабной, наверное, за пайком поехал». Он вошел в помещение, где вкусно пахло какими-то копченостями и свежим хлебом. Запах этот пронзил Лихунова, рот наполнился слюной, и ему отчего-то стало неприятно за себя. «Вот, полдня потерпеть не мог. Слабый, слабый!» За прилавком никого не было, впрочем, как и в помещении тоже. Лихунов, желая быть выдержанным, спокойно прождал пять минут, но в желудке противно урчало, какие-то нервы, видимо, были напряжены столь сильно, что разум не подчинял себе животные позывы. Лихунов требовательно постучал по прилавку костяшками пальцев – никто не отозвался. Он постучал еще – и снова тишина ответила ему. Нетерпение овладело им. Он поднял доску прилавка и направился к приоткрытой двери, ведущей, должно быть, в складское помещение. Отворил ее, прошел в полутемное помещение кладовой, плотно заставленное стеллажами, на которых теснились коробки, лежали связки колбас, головки сыров. Лихунов остановился, прислушался – кто-то негромко разговаривал метрах в двух от него, за стеллажами. Несколько фраз, донесшихся до него, заставили Лихунова сдержаться и не позвать лавочника.