Капитанские повести

— Ну, рядом, — Виталий Павлович постучал безымянным пальцем по Кадисской бухте.

— Ну?

— Ну. Бинокль возьмите, он сейчас с носа зайдет, вся красота нараспашку.

— А вы?

— Я насмотрелся…

— Я с вами пойду, — сказал помполит.

— Вот, самый лучший бинокль, Георгий Васильевич!

— О! — Жора с биноклем устремился наружу. — Где он?

— Напрасно ты с ним так разговариваешь, Виталий, — сказал помполит.

— Ну? Что, есть оргвыводы из вчерашнего шторма?

— Будут. Какие-нибудь. Иначе зачем же киселя хлебать…

— Вон, летит.

— Знакомо, — ответил Андрей Иванович и одним глазом, как птица, уставился в рубочное стекло.

МЕДВЕЖЬЯ ШКУРА

Серго от нее отказался, и с этой шкурой я натерпелся бы хлопот, если бы не Федя Крюков.

Во-первых, она в нескольких местах была просечена гусеничными траками, а изнутри плохо выскоблена. Во-вторых, неясно было, что делать с медвежьим черепом и как к нему присоединить остальное, чтобы получился толковый ковер. В-третьих, у меня не было ни комнаты, где его растянуть, ни такой женщины, чьи ножки стоило бы беречь от холода шкурой полярного медведя.

Я обскоблил шкуру и череп, как умел, и несколько дней чистил мех опилками, крупой и всем, что попадалось под руку. Глазеть на это собирался весь свободный от вахт экипаж, советовали все, не помогал никто, и в конце концов я сделал то, что давно советовал Миша Кобылин: запер шкуру и череп в холодной кладовке под полубаком и оставил все до порта.

Но в порту тоже было не лучше: в ателье меховых изделий шкуру не принимали, в скорняжной мастерской требовали охотничий билет, я полдня искал правление общества охотников, оно, оказывается, находилось под боком у пароходства, но закрылось на выходные дни. В заготсырье я, конечно, не пошел.

По городу активно колесил со мной Федя Крюков, и когда мы, опустошенные, вышли на угол и закурили на морозце, Федя сочувственно сказал:

— Послезавтра в рейс… Есть еще один выход, — он улыбнулся, обнажая желтые крупные зубы. — Не пропадать же добру… Я бы купил.

— Что ты, Федя, — ответил я, — спасибо тебе за хлопоты. Я, понимаешь, вообще думаю, что шкура попала не туда. Капитан седины хватанул, когда от айсбергов откручивался, доктор этому Лешке целые сутки промывание делал, а шкура — мне. Так что я, Федя, продавать ее не буду.

— Доктор к жене в Питер улетел, — заметил Федя.

— Откуда знаешь?

Федя улыбнулся своей улыбкой травоядного ящера, и вдруг глазки его ожили:

— О чем говорим! У кэпа день рождения завтра. Мой совет — лучшего подарка не придумаешь! Мы это быстренько! Тут и идти-то рядом. Сейчас мы отношение для проходной — и пешочком. Это же со мной по пути! У кэпа друзей полно — ему что хошь сделают!

Федина инициатива покорила меня. Мы взяли у артельщика мешки поприличнее, запаковали шкуру, выписали пропуск и двинули к капитану.

У переездов танцевал на морозе третий механик в лаковых ботинках, нейлоновой куртке и ондатровой шапке.

— Все потеете? — издали захохотал он.

— Есть немного, Алексеич.

Федя Крюков подкинул мешок на спине и заулыбался.

— А ты, Федя, куда? — спросил его третий механик.

— Да вот, вместе мы, Виталию Павловичу день рождения…

— А, тогда и я с вами! Спешить некуда… А ты, Федя, зря к капитану, ты же дома рамы законопатить обещал… А может, лучше к Фросе пойдем? У нее подружки — сам знаешь… Давай подсоблю.

Федя Крюков молча мотал головой, улыбался, и его длинная тощая фигура в пальто балахоном качалась под тяжестью мешка.

Даже я с одной медвежьей головой взмок, пока мы взбирались наверх, на квартала, а Федя и подавно.

— Перекурим, — сказал третий механик. — Ты, Федя, мешок на снег не бросай, как его потом в квартиру? Дайка я его подержу. Вот так. Закурили? Ну, а теперь, Федя, давай пять. Я знаю, что ты тоже член судкома. Но с какой, скажи, стати ты к кэпу завалишься? Это же подхалимаж, Федя. Шкура-то не твоя! Если бы ты свою выдал, это я понимаю. А то! Неудобно, Федя, неудобно. Иди-ка ты окна заклеивай.

— Стоит ли, Алексеич? — спросил я.

— Так я что? Я разве? Видишь, Федя сам идти не хочет. Он же не подхалим. Верно, Федя?

Федя Крюков стоял, то улыбаясь, то стискивая зубы, в длинном двубортном бежевом пальто и в голубом выгоревшем берете на крохотной головке. Мне стало жаль его жилистой шеи.

— Ну так что, Федя? — спросил я.

— Мне тут рядом, — ответил Федя, — капитана поздравьте. И вправду окно утеплить надо. В рейс уйду — детям холод останется. Да. Чего же, веселия вам. И у меня маленькая на ночь найдется. До свиданьица.

Мы с третьим механиком пошагали дальше, и мне все казалось, что кто-то смотрит в спину, тупо, как парабеллум. Я оборачивался, но на тропинке между сугробами ничего не было, кроме темноты.

— Зря ты так, — сказал я третьему механику.

— Ничего, я его знаю, перебьется!

Я вспомнил Федин горячий шепот, когда мы вылезали у Медвежьего из шлюпки, и решил не спорить.

Горбатый проулок привел нас к капитанскому дому. От подъезда задним ходом выруливало между сугробами такси, шофер ажурно матерился в открытую дверцу. Увидев нас, он стал культурным.

— Ребята, подтолкните чуток!

Мы его подтолкнули, и Алексеич вцепился в бампер:

— Погоди, и я с тобой.