Капитанские повести

— Да вот девять миль от «Ржевска», он все там ходит.

— Тэк-с. Чем команда занята?

— Да кое-кто времени зря не теряет. Тут, посмотрите, такое производство налажено…

Штурман говорил с непонятной интонацией, то ли одобряя, то ли злобненько радуясь, и Меркулов внимательно исследовал взглядом его лицо. Исследование результатов ие дало, потому что и лицо штурманское окрашено было той же интонацией.

— В чем дело? — недовольно спросил Меркулов, все еще продолжая пробанивать горло.

— Да вон… — начал штурман, но тут но левому борту послышался истошный чаячий крик, шум, дикое, как при петушиной драке, хлопанье крыльев.

Высунувшись из окна, Меркулов увидел Ивана Иваныча Тихова, который, стоя у самого фальшборта, заправскими рыболовьими движениями выбирал звенящую нейлоновую леску. На конце лесы билась большая клуша. Она то взмывала в воздух, то, окутываясь клубком брызг, крыльями и лапами тормозила о воду, но Тихов стоял неколебимо, руки его мерно и вовремя перехватывали жилку, складки шторм-робы переливались на нем, как на памятнике, и Меркулов в который раз отметил, как он всецело умеет соответствовать той работе, которой занят, ни лишней щепочки из-под топора, все к делу. Только на что ему эта забава?

Меркулову, бывало, попадались дикари, которые, обалдев от работы, кино и домино, не зная, чем развлечься и как убить в море время, ловили чаек и глупышей, придумывали, насколько позволяла их изобретательность, разные шутки: связывали, например, за лапы длинной бечевкой нескольких птиц и с хохотом наблюдали, как те пытаются разлететься в разные стороны, обреченные быть вместе, пока не размокнет, не перегниет бечевка, или еще пытались запускать чайку на нитке, на манер воздушного змея, а не могущих летать глупышей пускали по морю попарно, занятно им было, как глупыши побегут по морю на привязи… Меркулов не любил такого никогда, даже когда был еще зеленым матросом, и пресекал, когда начал обретать силу.

Нет, он не боготворил чаек и не верил, что в них переселились души погибших моряков, да и для себя он давно решил, что это профанация сути дела, что поэты, писатели, композиторы и фотографы, боясь или не умея заглянуть внутрь морской жизни, заромантизировали бедных чаек до того, что ужо с души воротит, а те все кружатся вокруг траулера, всегда озабоченные и голодные, и не ведают, как дешево можно ими спекулировать в искусстве. В этих птицах было нечто другое, что вызывало серьезное к ним отношение: на долгом промысле они были родственны людям, потому что они были тоже не из рыбьего царства, и так же, как люди, они не могли спасаться внутри моря, в самый лютый шторм они тоже держались грудью на ветер. Слюнявая романтика тут ни при чем, рыбам ведь тоже не откажешь в своеобразной красоте и силе, и нет, наверно, ни одной рыбины, которой хотелось бы под шкерочный нож.

Тихов, между тем, подтащил клушу к борту и мягким упругим рывком выдернул ее прямо на себя, так, как выдергивают на грудь из воды крупную, хорошо забравшую рыбу. Он успел перехватить ее на лету левой рукой, зажать крылья. В то же мгновение в правой его руке оказался деревянный молоток-мушкель, птица была уложена головой на плоский планширь… Хак! — и хриплый крик ее оборвался.

Иван Иванович отложил мушкель, аккуратно высвободил из горла птицы крючок-тройчатку, чайку положил себе под ноги в ватервейс, изжеванную наживку стряхнул за борт и стал нанизывать новый кусок рыбьей требухи. Глазевший рядом юнец с первой вахты наклонился к чайке.

— Что за скотобойня, тралмейстер? — сонным голосом спросил Меркулов.

— Жду, матка-малина! Подумал, вчера на предпоследнем заходе рыбы не взяли, потому споднизу губку здорово стригли. Полтрала губки, так что я у старого трала нижнюю подбору сам-двадцать переделал, капитан.

— Меня зовут Василий Михайлович.

— Ух ты, — сказал Тихов, — когда тралить зачнем?

— Сегодня. А пока, Иван Иванович, поднимись ко мне.

— Да он как работает! — сказал за спиной штурман. — Мушкелем — чтобы кровью не брызгать, пух — в бочку париться, чтоб жир сошел, а перья и все остальное — за борт. Первый завод на решетках у трубы сохнет, килограмма три, поди, пуху.

— А ты куда смотрел?

— Он на старпомовской вахте начал; капитан, говорит, знает.

Меркулов понял, чему предназначалась та бочка. Теперь она стояла внизу, у парового патрубка, накрытая брезентом, под который нырял узкий паровой шланг. Бочка побулькивала по-супному, и в воздухе распространялся сладковатый запах жилистой постной птицы.

Меркулов закусил горькую свою трубку, попробовал, как пощипывает шершавый язык табачная смола, ноздри его закаменели ненадолго, пока он рассматривал море, и щетина на щеках встала торчком.

— Вот что, передай стармеху, что я пошел бриться. Определись как следует, через полчаса чтобы шел полным ходом к «Ржевску», в то место, что у меня треугольником помечено. Понял точно?