Капитанские повести

Через пятнадцать минут мы вчетвером, держась за мусинги, впрыгнули в шлюпку. Следом шагнул боцман. Заверещала шлюпочная лебедка, мы начали проваливаться, и скоро под днище шлюпки шлепнула плавная маковка зыби.

С грохотом отлетели отданные шлюптали, Федя Крюков завел мотор, и мы пошли к «Донецку».

— Долго не задерживайтесь, скоро стемнеет! — напутствовал по трансляции капитан.

Оказывается, только с палубы судна море было спокойным.

Стоя у штурвала вельбота, я глянул вперед и не увидел «Донецка», обернулся назад — полупогруженные в волны мачты и мостик нашего «Валдая» кренились нам вдогонку. Потом вельбот вынесло на вершину волны и стали видны черный, украшенный кремовыми кранами, корпус «Донецка», заснеженные скалы Медвежьего и плывущая в низких облаках вершина горы Мизери.

Так и поплыли, держа берег слева.

Боцман сидел в полушубке, спиной к форштевню. Правый глаз у него был задвинут распухшей щекой. Шевелить головой он не мог, однако по штормтрапу на «Донецк» поднялся, ни разу не оступись на выбленках.

Матросы и Федя Крюков по очереди слазали в гости на «Донецк», а мне осточертело торчать в шлюпке, дергаясь под кормой «Донецка» на бакштове и помалу превращаясь в кочерыжку, как и полагается в подобных случаях командиру.

Уже засветился над нашими головами якорный фонарь, когда на юте появился дюжий донецкий доктор, без шапки и в халате с поднятым воротником, и заорал нам:

— Вашего боцмана, ребята, придется до Баренцбурга здесь оставить! Виталий Павлович добро дал, валяйте домой!

Вахтенный помощник, выглянувший из-под его локтя, добавил:

— Они фальшфейером посветят, а мы за вами в локатор последим. Огонек зажгите! Остров справа держи, да не забудь, течение оттуда, как из Волги, прет! Давай!

И мы поплыли обратно.

Горы Мизери в темноте не видно стало, да еще и темнота была не полная, но пока мы шли — стемнело. Какое тут работало течение, это я понял сразу, оглядываясь на «Донецк»: нас так и несло боком.

Подправили курс на течение, только не очень я в этом был уверен, потому что картушка шлюпочного компасика сама по себе кидалась в обе стороны сразу на полгоризонта. Потом справа над водой показалось далекое зеленое сияние, и мы не сразу догадались, что это норвежцы включили на своей метеостанции наружное освещение с фонарями дневного света.

С ночного мостика эта метеостанция выглядит почти как набережная Лиссабона, но со шлюпки — вроде северного сияния.

Ребята в шлюпке притихли, даже Федя Крюков замолк, хотя еще выложил не все соображения относительно боцманского зуба, и я, косясь краем глаза на норвежскую иллюминацию, тоже молчал.

Со мной странное состояние случается иногда в ночном безориентирном море: ни неба, ни воды не вижу, волна вверх вскидывает, а мне кажется — падаю прямо к центру пропасти. Волна вниз — а душа все равно у горла стоит. И нужно подумать о чем-нибудь заманчиво-повседневном, например, что есть охота, или бы женщину увидеть, или бы глоток чего-нибудь веселого хлебнуть, чтобы вновь обрести все привычные земные плоскости и направления.

Человек сам в себе — тоже магнитная стрелка и теряет устойчивость, выпадая из своего поля. Иногда, правда, в такие минуты мне кажется, что это вечность меня обтекает, но вцепиться в этот поток мне не дано. Он неощутимее воздуха.

Подумать о чем-нибудь я не успел, потому что справа по курсу зажглась на парашюте разноцветная ракета, и когда звезды ее канули в море, в тон стороне, на фоне угадываемого острова, проявились корабельные огни. Стало быть, нас там ждали.

Понадобилось еще минут сорок, чтобы выгрести против течения на дистанцию их постоянной видимости, и чем ближе они колебались в глубине ночи, тем более растягивалось время. Уже и матросы, и Федя Крюков сидели как бакланы, вытянув шеи из воротников, когда по воде послышался божественный звук живого парохода: стук вспомогательного дизеля, шум струи, льющейся из шпигата, жужжание камбузного вентилятора. Несокрушимый борт заслонил нас от зыби, и мачтовые светильники заглянули в шлюпку.

— Эй, держи фалинь! Так. Закладывайте шлюптали! Живее! Подобрать фалинь! Держись! — картавя, командовал сверху старпом.

Шлюпку дернуло, стукнуло пару раз о борт дюралевым боком и понесло вверх. Придерживая обессилевший штурвал, я считал этажи иллюминаторов, пока не уперся взглядом в лицо капитана. Литые плечи Виталия Павловича закрывали проем окна, поблескивал перстень на пальце. Капитан не мешал командовать вахте, но и не упустил возможности понаблюдать, как принимается и поднимается на место вельбот.

Шлюпка замерла у ботдека, матросы, цепляясь за протянутые им навстречу руки, выбрались на борт, я раскрыл ладонь, чтобы поприветствовать капитана, но тут произошло вот что: из светлого треугольника между капитанским плечом и обечайкой окна выползла, вернее сказать — выпорхнула, белая, как змейка, рука, с конфеткой или бубличком в чистых пальчиках, на миг засветилась, засияла поверх темного капитанского свитера, и пальчики втолкнули конфетку в безмолвные губы Виталия Павловича…