Капка

Я захлебнулась слезами и бросилась в кусты. Невеселый для меня был сенокос. Со мной произошло что-то ужасное. Я все время думала: "Зачем дядя Афанасий наврал на дядю Еремея? Зачем? Какой он плохой человек. А Шурка..."

Во время работы я украдкой наблюдала за ним, все искала в нем чего-то и не находила. Это мучило меня.

В отчаянии я кричала про себя: "Я люблю, люблю его!"

Убеждала себя, что Шурка хороший, добрый, красивый, умный, смелый. Но сердце при взгляде на него не замирало, как раньше. Оно не слушалось моего голоса.

А по вечерам мы подолгу сидели с ним на берегу озера, в котором безудержно квакали лягушки.

Я надеялась, что отчуждение пройдет. Терпеливо сидела, разговаривала и равнодушно позевывала.

Шурка сердился.

Иногда Шурка брал мою руку и весь вечер держал в своей руке. Я не отнимала руку, мне не хотелось его обижать.

Однажды Шурка сказал:

- Когда мой отец был партизаном, он прятался от немцев где-то здесь, вот у этого озера в стоге сена.

- Не говори об этом, - попросила я.

Но Шурка продолжал:

- Страшно было. Немцы искали его с собаками.

- И не нашли?

- Нет.

- Странно.

- Что?

- С собаками - и не нашли.

- Он в озере прятался. Понимаешь, под водой. Дышал через соломинку.

- А он, Шурк, не сказывал, кто партизан предал?

- Еремей. Это всем известно.

Утром я ушла из лугов. Ушла рано, все еще спали.

На повороте, у толстого огромного дуба, меня догнал Колька.

- Он обидел тебя?

Я заплакала.

- Нет, Кольк. Он не виноват.

- Я ему, знаешь... - Колька сцепил зубы.

- Не надо, Кольк, он сильнее тебя.

- Я трактором его задавлю.

Я вытерла концом шелковой косынки глаза.

Колька... Хороший мой друг Колька.

Сказала:

- Я люблю его, Кольк.

Колька оторопело заморгал ресницами.

- Неправда!

- Правда, Кольк. Правда.

Отвернулась и пошла. И Колька пошел рядышком со мной и шел до самой деревни. Шел и молчал, шел и пинал высокие придорожные стебли коневника.

У околицы остановился, достал из нагрудного кармана смятую папиросу.

Я взяла у него ее, бросила и растоптала.

- Не надо, Кольк, курить.

И мы расстались. Грустные, молча. И дома меня поджидало несчастье: у нас обвалилась печь. Старенькая она была. Кирпичи пообгорели и рухнули.

А без русской печи в деревне что без рук. Она и поит и кормит. Мы-то еще ладно, как-нибудь на хлебе с зеленым луком перебьемся, а поросенок... Он вон какой кабанище, вымахал, ему картошки ведерный чугун каждый день вари да столько же воды грей. Сухую картошку он есть не будет, пойла давай.

Пришлось у соседки, бабушки Настасьи, печку топить.

А со своей печкой не знали, что и делать.

Мама извелась вся, думаючи. К председателю ходила. Он прислал печника. Покрутился печник возле нашей печки, постукал молотком и сказал:

- "Голландка" из нее получится, а русская печь - нема. Кирпичи требуются.

Кирпичи... А где их возьмешь? Они на дороге не валяются.

Мама опять к председателю.

Он пришел к нам сам. Тоже походил вокруг печи, тоже постукал молотком, покачал головой и сказал:

- Кирпичей у меня, Агриппина, сама знаешь, нет. Придется угол церкви разбирать. Все едино она, экая верзила, без толку стоит.

Мы попробовали, ничего не вышло. Церковь как железом спаянная. Щебенки наколотили ворох, а цельного кирпича ни единого не добыли.

Спасибо, дядя Еремей нас надоумил.

В лесу была партизанская избушка когда-то. Саму избушку немцы сожгли, а обгорелая печь стояла без трубы, разваленная. Вот дядя Еремей и сказал нам:

- Разберите, а я перевезу.

Мама обрадовалась:

- Как это я раньше не сообразила?

Спросила меня:

- Разбирать, дочка, пойдешь или стадо пасти погонишь?

Я подумала-подумала и решила к партизанской избушке идти. Я не люблю однообразную работу, к ней привыкаешь, и она становится неинтересной.

До партизанской избушки километров пять. Это ежели шагать напрямую по клюквенному болоту, а ежели в обход - и того больше.

Я пошла в обход. По болоту одной страшно. Там такой бурелом, местами топь, а местами такие заросли крапивы, в которых недолго заблудиться и сгинуть.

День стоял солнечный, жаркий, безветренный.

Деревья не шелохнулись.

Едва заметная травянистая тропа вилась, петляла по берегу хмурого болота, над которым всегда висело зловещее безмолвие. Оно пугало меня, напоминало пушкинское стихотворение:

Там тишина, там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей,

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей.

А избушка, верно: без окон и дверей. Четыре обгорелых столба.

За избушкой - озеро, круглое, как блюдце, обросло ивняком, будто ресницами опушилось.

Искупаться бы в нем. Да где там... К нему не подберешься.

Присела в холодок куста, решила поесть. Достала из сумки длинный, покрытый пупырышками огурец, соль, завернутую в лоскуток, хлеб и, приминая высокую траву, заметила на земле маленький-малюсенький пузырек. Отколупнула его и застыла.

Патрон. Позеленелый медный патрон. Нестреляный, с острой пулей. Смерть. На моей ладони покойно лежала затаившаяся смерть.

Партизаны... Они здесь умирали. Их глаза последний раз смотрели вот на это небо, на этот лес, на это озеро. О чем они думали?