Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

«…О скоро ли я перенесу мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэта – семья, любовь и т. п. – религия, смерть…» Он не окончил этой записи: в последнее время часто мысли и образы, недоношенные, жалко умирали у него на бумаге… И число этих выкидышей все увеличивалось, но он точно не замечал этого. Но когда среди петербургского бедлама, среди балов, неоплаченных векселей, плохих корректур из «Современника», который не расходился, сцен ревности и веселых ужинов он находил в себе силы закончить начатое, из глубин души его появлялись жемчуга красоты несказанной. И в стихах этих ясно чувствовалось рождение нового Пушкина, большого, углубленного, который, вот еще немного, стряхнет с себя ржавые цепи и загремит над родной страной – пророком… В прелестной, трогательной «Молитве», написанной еще летом, – «Отцы пустынники и жены непорочны…» – в молитве, в которой он зовет себя «падшим», уже и следа нет лицейского духа, а в стихотворении «Из Пиндемонти», тоже еще летом написанном, слышен радостный звук с усилием разрываемых цепей:

Недорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспаривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободна ли печать
Морочить олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова!
Иные, лучшие мне дороги права,
Иная, лучшая потребна мне свобода…
Зависеть от властей, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними!.. Никому
Отчета не давать; себе лишь самому
Служить и угождать, для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи,
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Безмолвно утопать в восторгах умиленья —
Вот счастье! Вот права!..

И хотя, жалкий каторжник жизни, он только на короткое время мог сбросить, хотя бы в стихах, оковы, но все же среди торжествующего хамства, среди своих грехов и падений он иногда чувствовал, что душа его расправляла, как пробудившийся орел, могучие крылья свои для головокружительных полетов, и он, подражая Горацию, набрасывал гордые строки, которые просились в мрамор:

Я памятник воздвиг себе нерукотворный;
К нему не зарастет народная тропа;
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит,
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
И назовет меня всяк сущий в ней язык:
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей, калмык.
И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна:
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца…

Возле Конюшенного моста стоит доходный дом княгини Волконской. Ничем особенным он не отличается от других доходных домов северной столицы. По воле судеб в этом доме свою последнюю квартиру в Петербурге снял Александр Пушкин. В конце лета сюда переехала вся его семья.