Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Здравствуйте, Анна Николаевна… – не без смущения сказал он. – Не ожидали? Я шел было к вам… Няня говорила мне, что вы были в Михайловском, и я поторопился отдать вам визит…

– Да, я была у вас… – отвечала она. – Я не отступила перед подражанием вашей Татьяне и пошла… – продолжала она, грея его своими чистыми, строгими глазами. – Но… еще более отравилась там… – опустила она печально голову. – Вы… надолго сюда?

– Да… Нет… Не знаю… – опять смешался он. – Немыслимо работать в Москве… А во мне столько всего накопилось…

– Я рада, что вы приехали… – опять вдруг остановилась Анна и вся зарделась, как уголек. – И рада, и боюсь… Рада потому, что вы – светлый праздник всей моей души, всей жизни… Вы не думайте, что я идеализирую вас…

О, нет! Я знаю о вас если не все, то многое. Но и такой, какой вы есть, опустошенный… ядовитый… несущий всем страдание, как анчар, вы все же – мой праздник… И… если бы случилось то, чего никогда, знаю, не случится… если бы судьба сделала меня подругой вашей… не на всю жизнь, но хотя бы ненадолго, я… сделала бы из вас… – она содрогнулась плечами. – …Я заставила бы вас всею силою любви моей встать над землей – пророком!..

Он смутился: такой любви он еще не знал.

– И я сделала бы так, что каждое слово ваше звучало, как вот этот колокол над землей… – рдела она. – Но я знаю: этого не будет. И я благодарю вас, что вы хотя не лжете мне, как лжете другим… А теперь пойдемте… И умоляю вас: ни единого слова более… – Она на мгновение крепко, из всех сил сжала его руки, глубоко заглянула ему в глаза, а потом, бросив его руки, вздохнула и еще раз тихо повторила: – Пойдемте…

– Нет… – сказал он. – Я приду в другой раз… А теперь я вернусь…

– Да, пожалуй, так будет лучше… – согласилась она. – До свидания!

Он нежно поцеловал ее холодную руку и, потупившись, не оглядываясь, зашагал к дому. Колокола на Вороноче замолкли…

Он много раз садился за стол с намерением что-то написать. Попытался взять себя в руки, но ничего не выходило: работа не шла никак. Он и раньше знавал эти полосы творческой засухи, но никогда еще это не изводило его так, как теперь. Он знал, что бунт тут бесполезен, что все придет в свое время. Ему было прямо совестно: никогда еще не была его осень так бесплодна! И где взять денег? В надежде, что вдохновение вернется, что он свое наверстает, он упорно сидел в деревне…

Иногда он ездил в Псков играть в карты. Он доводил до икоты смешливого отца Иону своими веселыми богохульствами, жадно читал призывы своих легкомысленных приятелей из Москвы и Петербурга приехать к ним…

Он часто бывал в Тригорском. Анна тихо молчала. Были тихие зимние сумерки… На большом столе самовар тянул свою тоненькую песенку. Св. Антоний все корчился в муках при виде тех искушений, которые предлагались ему отвратительными чертями. Пушкин, гревшийся у печки, вдруг рассмеялся.

– Что вы это? – подняв на него от вязанья свои прелестные глаза, спросила Анна.

– Я подумал…

– Матушки мои! – по-деревенски всплеснув руками, воскликнула вдруг Зина, гадавшая у окна на картах. – Туз червей, три девятки и бубновый король – спор какой-то, досада от речей, обновы и – вот тут – трефовый антирес…

– Антирес… – с укором повторила мать. – На языке девичьей говорить тебе словно бы и не пристало… Ты и с бароном своим так изъясняешься?

– Но неужели, по-вашему, в картах можно сказать интерес?! – живо воскликнула Зина. – Фу!

– Нельзя коверкать язык…

– Я взываю к вам, Александр Сергеевич: можно ли сказать трефовый интерес?

– Да разумеется нельзя, очаровательница! – отозвался Пушкин. – У вас бездна вкуса…

– Перестаньте, пожалуйста, Пушкин! – недовольно сказала Прасковья Александровна. – Вы совсем ей голову свернете вашими вечными похвалами…