Капкан на честного лоха

Чтобы не заснуть он стал перебирать в памяти свое прошлого. Много чего произошло за последние два с лишним года, много разочарований постигло Климова, много боли и неудач он испытал, много кровищи утекло с тех пор.

…Климова перевели в Бутырскую тюрьму в начале сентября. Тогда ему казалось, что в камере следственного изолятора с ним сотворят что-то страшное потерявшие человеческий облик урки. Порежут, выбьют зубы или просто опустят. «Эти твари сделают из меня извращенца, – пугал себя Климов и тут же успокаивал – Ничего, у нас полстраны извращенцев. И живут себе, не умирают».

Первый раз в сопровождении конвоира Климов брел по бесконечно длинному коридору тюрьмы и волновался. Он разглядывал железные переборки, перегораживающие тюремные коридоры, двойные запоры в дверях, облупившиеся от штукатурки стены, сводчатые потолки древних казематов, обшитые железом двери камер. Когда навстречу показывались человеческие фигуры, конвоир толкал Климова в спину: «Стоять. К стене».

В камере его не опустили, не порезали, даже пальцем не тронули. Вскоре Климов убедился, что многие его соседи, находящиеся рядом, также как он мыкают горе по вине случая, злых людей или по собственной дурости. В переполненной камере на сорок рыл, где приходилось спать посменно, Климов больше всего страдал не от голода, не от общества людей, многих из которых презирал, а от недостатка чистого воздуха, от духоты.

Сентябрь выдался жарким, в воздухе висели нездоровые миазмы, вонь немытых тел. На потолке накапливалась влага, вниз падали капли какой-то странной жидкости, запахом и на ощупь напоминающие плохо проваренный костяной клей.

Хотя дачки с воли приходили Климову чуть ли не ежедневно, аппетит совершенно пропал, за месяц он потерял в весе почти десять кило. Кожа покрылась какой-то сыпью, словно Климов страдал краснухой, а душу рвали ужасные предчувствия.

К началу второго месяца он понял, что спятит, если не найдет себе какое-то занятие, спасительную работу для ума. Часами, бродил по камере, толкаясь между двухъярусных нар, и вспоминал полузабытые стихи. Беззвучно шевелил губами, проговаривая рифмованные строки себе под нос: «Вот мельница, она уж развалилась. Веселый шум её колес умолк»… «Все спят в лесу, только не спит барсук»…

Со стороны Климов напоминал тихо помешанного.

* * *

Следующий допрос состоялся только в октябре.

«Допустите ко мне адвоката, – потребовал Климов. – По закону я имею право встречаться с адвокатом хоть каждый день». «Вас много, а следственных кабинетов мало», – коротко ответил Сердюков.

«В таком случае хотя бы переведите меня в одиночку, – попросил Климов. – Я больше не могу там. К камере нечем дышать». «Для этого нет оснований, – отрезал Сердюков. – Ты не какая-нибудь шишка, не хрен с горы, не узник совести. Ты здесь никто. Обычный бытовик, убийца, мокрушник, мать твою». «Ну, хоть разрешите свидание с женой».

Сердюков покачал головой: «Сегодня что, базарный день? Я же сказал: следственных кабинетов мало, а жена есть почти у каждого засранца. Вот если бы ты раскаялся, облегчил душу. Если бы дал признательные показания по делу, то я твердо пообещал тебе свидание с супругой. Прямо на этой неделе. Наверное, хочешь жену увидеть, а? И она бедная соскучилась, вся извелась».

Следователь «сшил» вполне добротное, крепкое дело, которое ни при каких обстоятельства не развалится в суде. Не хватало последнего художественного штриха – чистосердечного признания обвиняемого. «Мне не в чем признаваться», – упорствовал Климов. «Знаешь в чем твоя главная проблема? – вздохнул Сердюков. – В упрямстве. Все люди совершают ошибки. Умные граждане ошибки признают. Тупицы упорствуют до конца. Ты как раз из таких тупых безнадежных упрямцев».

«Послушайте, дайте мне шанс, – Климов прижал руки к груди. – Вызовите того официанта из ресторана. Ведь это он принес бутылки в наш номер. Вызовите Островского и Ашкенази. Послушайте, что они скажут». «Хорошо, – кивнул Сердюков. – Если ты настаиваешь, я отвечу. Официант заявляет, что в тот вечер неотлучно торчал в кабаке. Шампанского по номерам не разносил. Островского и Ашкенази я тоже допрашивал. Они утверждают, что никаких напитков тебе не отправляли. Ну, съел, придурок? Кому я должен верить? Тебе, мокрушнику, или честным людям?»

Климов обхватил голову руками и несколько минут сидел так, чувствуя, что черепная коробка вот-вот взорвется, как осколочная граната.

«Возможно, ты что-то забыл? – снова наступал Сердюков. – Давай вспоминать вместе. Я тебе помогу. Шаг за шагом восстановим картину преступления». «Я не стану ничего восстанавливать, сочинять под вашу диктовку, – ответил Климов. – Я буду жаловаться. И ничего не подпишу, даже если сдохну».

«Подыхай, – разрешил Сердюков и равнодушно пожал плечами. – Одним дураком меньше будет». Он вручил Климову обвинительное заключение, спрятав в портфель бумаги, вызвал конвой, Климова отвели в камеру.

В этот же день его первый раз жестоко избили.