Капкан. Сожженный некролог

— Но почему? Ведь Кристина еще молода и очень мила…

— Да, конечно. А если бы вы видели ее, когда она только поступила к нам!.. Но уже и в то время она иной раз приходила на работу с красными глазами, лицо опухшее. Этот бабник проклятый, Дишо ее, виноват во всем. Он ее просто измучил, шлялся направо и налево. А она похудела, побледнела, ей стало все равно, что надеть на себя, в парикмахерскую неделями не заглядывала. И только об одном думала, вернее, об одной…

— Об Эмилии?

— О ней. Сколько раз я говорила ей: ох, Кристина, Кристина, зачем взвалила на себя такой крест, ты же себя на нем распинаешь! А завтра тебе за это никто и спасибо не скажет. И что вышло? Дишо сиганул в Алжир с другой, уже беременной, Эмилия — ну, вы знаете, какой страшный номер она выкинула. Что может быть страшнее для несчастной матери! И именно тогда, когда ей больше всего нужен родной человек, поддержка! Это брат ей сообщил, эгоист проклятый. Недавно ездила к ней на свидание в Сливен, в тамошнюю тюрьму, — она никого не хотела видеть, кроме меня. Спрашиваю, как здоровье, что привезти. Хорошо, говорит, ничего не нужно. А голос еле слышный, глаз не поднимает, бледная, в чем только душа держится… Боже мой, не вынесет она этих трех лет в тюрьме! Да и для кого ей жить теперь? А ведь у нее была возможность…

Я уже слышал от других женщин о каком-то старом дипломате, одетом с иголочки, знающем несколько языков, только малость глуховатом. Он повадился ходить в кассу год назад и все глядел на Кристину, умильно так, нежно и жалостно. Потом положил на книжку пятнадцать тысяч и все настаивал, чтобы Кристина взяла эти деньги. Сотрудницы посмеивались, а Кристина краснела и плакала втихомолку. Он провожал ее домой раза два-три, потом исчез. Кристина сказала, что попросила его не ходить сюда зря.

— Она, Кристина то есть, — пояснила Нора, — несмотря ни на что, только о своем бывшем муже и думала, вспоминала и, наверно, еще любила его. Так-то. А мы ей верили во всем…

— И в ее честность тоже?

Тут Нора глубоко вздохнула и замолчала, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя в поисках точных слов.

— Вы нащупали наше самое больное место, — наконец проговорила она. — Никогда, ни одной стотинки не возьмет, малейшая шероховатость — и она просто заболевает. А тут вдруг р-раз — и четыре тысячи! И каким способом!.. Ну, я и подумала, что мы, наверно, не знали ее как следует. Как будто только у нее дочь — выпускница! Да если бы она взаймы попросила — мы бы в лепешку расшиблись, а собрали! А она все сокрушалась, что учебный год кончается, а ничего еще не приготовлено, но ни словом не обмолвилась о деньгах, наоборот, обижалась, когда мы спрашивали ее, откуда же она возьмет их, раз не хочет брать от Дишо ни единого лева…

— Именно это и должно было насторожить вас.

— Да, должно было, но не насторожило. Вам легко говорить, а когда рядом с тобой человек мучается, веришь ему. Вот вы как думаете — может человек заболеть гордостью, да так, чтобы умереть с голоду, но ничего ни у кого не взять, а? Все, все сама! Чтобы когда-нибудь дочь сказала мужу и детям: трех жизней мне не хватит, чтобы отплатить матери за все! Вот и отплатила… С ума сойти можно!

— Кстати, как вы думаете, не была ли Эмилия слегка… — я покрутил пальцем у виска. Я задал этот вопрос, скорее, для проформы — чтобы раз и навсегда отмести наше с вами предположение о душевном нездоровье, из-за которого Эмилия могла пойти на крайние меры. Нора начисто отбросила эту версию. Она подтвердила характеристику, данную Эмилии соседкой Раей: молчаливая, важная, гордячка — и, подумав, добавила: «Она очень много о себе понимала, задирала нос, но кто в ее возрасте ведет себя иначе?»

Сослуживцы Кристины наперебой предлагали свои объяснения ужасному поступку Эмилии, и все объяснения в конце концов сводились к ее чрезмерной чувствительности, к нездоровой семейной атмосфере. Но если Эмилия была невероятная «гордячка», то нельзя ли то же самое сказать о ее матери и не стала ли гордость Кристины в конечном счете причиной ее преступления?

Гео перевел дух и представил себе, как Цыпленок на другом конце провода терпеливо слушает его, подперев ладонью свою круглую голову. На этот раз «отчет» явно затянулся, но Цыпленок не прервал его ни разу и не высказал никакого неудовольствия.