Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей

Самые счастливые в санях до Смоленска добирались. Впрочем, клячи их едва-едва тащили, может, пешком и то быстрее выходило.

Надежда еще тлела в сердцах одичавших на бескрайних русских просторах потомков великих просветителей. Надежда на крышу над головой, на кусок хлеба и огонек в камине.

– Ты только глянь! – Дижу подошел к нему и стянул меховой треух. – Что там у меня такое?

– А что там может быть-то? – равнодушно спросил Фаддей. – Волосья грязные!

– Да ты внимательно гляди, башка дурья! Ползает в голове что-то!

Фаддей с тяжким вздохом прищурился. А потом охнул.

– Во ведь дерьмо какое! – сплюнув, заметил по-русски.

– Чего? Чего сказал-то? – растерялся Дижу.

– Merde! Дерьмо, говорю! Вши у тебя, камерад!

– О, черт! – охнул Дижу, схватился за голову и тут же отдернул руки, словно пальцы обжег сильно.

– Этот тулуп, – прошептал он. – Помнишь, я его с дохляка по дороге стащил, а негодяй вшей полон был! То-то он даже дохлый ухмылялся премерзко! Проклятье!

Фаддею тут же захотелось почесаться. Господи, хоть бы к нему не перескочили чертовы насекомые!

– Сымай! – строго приказал он Дижу. – Сымай, говорю! Иначе от вшей не избавишься!

Пришлось Дижу скидывать тулуп и треух, оставаясь в одной шинелишке.

– В Смоленске насекомых повыведешь! – успокоил его Булгарин. – В бане выпарим!

– Если не выведу, точно застрелюсь!

– Если что, мы и сами тебя застрелим, – пообещал идущий чуть поодаль угрюмого вида парень.

– Да закрой ты свою чертову пасть, merde!

– Сам merde!

Фаддей вздохнул. Всякий раз, когда он слышал слово «Смоленск», искаженное чужим французским выговором, или сам произносил его, ему казалось, что не о городе говорит он, а о Полине. И на краткий миг – всего лишь краткий миг – на него накатывала волна неподдельного счастья. Ведь может же он повстречать ее в Смоленске, отчего ж нет? Все в жизни сей возможно, и невозможное бывает. Вот только подумает о встрече, и сил сразу прибавляется.

Дорога, по которой брели они с Дижу, вела в древний город русский. И дорога тоже старой зовется. Ели по сторонам ее до небес стоят, всюду лес и безлюдье. Хотя какое ж безлюдье-то? Эвон сколько человецев в мундирах потрепанных по дороге бредут, и он с ними. Впрочем, людского в них маловато осталось. И он – с ними, и в нем – маловато.

– Если сегодня или завтра до Смоленска твоего не доберемся, читай, Булгарин, по мне отходную! Точнехонько тебе говорю! Самому подыхать не хочется, да у меня уж мизинец на левой ноге почернел. Долго я идти не смогу. А без жратвы и подавно.

– Держись, камерад, держись, – старался успокоить друга Фаддей.

Успокаивал, а сам понимал: дело-то их – швах, скоро им карачун выйдет. Ладно, он, на родной хоть земле богу душу отдаст, а Дижу… жалко.

И вот ведь что страшно: Дижу раньше никогда на близкую гибель не жаловался, не боялся ее. Жизнь презирал и даже гордился сим своим презрением. Все удары судьбы с усмешкой мизантропической встречал. А теперь вот…

А теперь все иначе. Казалось, Дижу горячо заинтересован в том, чтобы в живых остаться. Более не ненавидел Рудольф свое существование, а совсем наоборот.

Фаддею это не сегодня в глаза бросилось. Все то время, что из Москвы они утекали, Булгарин подмечал, что Дижу все больше и больше из улиточного домика своего выглядывает. Чем холоднее зима делалась, тем сильнее Дижу преображался.

До сих пор Фаддей предпочитал друга ни о чем не спрашивать, но теперь, кажется, настало время для разговора откровенного. А что? И дорога веселее пойдет.

– А что это ты так домой восхотел? Что ты мне еще не рассказал, а, камерад? – невозмутимо спросил он Дижу, искоса поглядывая на товарища.

Лицо Дижу дрогнуло. Заросшее черной бородой лицо это, как ни странно, в последние дни мягче сделалось. И даже темные, бездонные глаза потускнели.

– Не понимаю, камерад, о чем это ты, – хмыкнул Дижу.

– Прекрасно понимаешь, камерад! Есть что-то, что домой тебя гонит.

– Ага, русские казаки, – проворчал Дижу, но проворчал как-то слишком смущенно. И глаза, глаза выдавали его.

– Так как зовут ее ? — Фаддей внимательно взглянул на Рудольфа.

Дижу вскинул на него глаза, торопливо отвел в сторону.

– Мари… Ее зовут Мари, – отозвался он едва слышно, словно горло ему сдавил кто-то незримый.

– Мари… – Фаддей на мгновение замер. Господи, Мари! – Рассказывай же!

– Черт побери, что я должен тебе рассказывать?

– Кто она такая, эта Мари?

– Это… это не очень хорошая история…

– Да говори же!

Дижу испустил страдальческий вздох, обошел брошенную прямо посреди дороги пушку. Канониры кинули застрявшее орудие, потому что больше не было сил вытаскивать его из сугробов. Скорее всего, лошади пали, а то и пушкари их съели.

– Я… я бросил ее. С ребенком.

Фаддей и хотел было что-то ответить, да вот только не знал, что полагается говорить в таких случаях.

– Так ты – отец? – только и подивился он.

– Да, отец, – в голосе камерада прозвучало что-то такое, что можно было и за подобие гордости принять.

– Тогда почему ты бросил ее?