Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей

Полина была в белом открытом платье и черном шнурованном корсаже, в длинных белых перчатках, черно-белая, как будто нарисованная одним взмахом умелого пера, плод изысканной фантазии художника-графика, но не буйной и чувственной, а строгой и классической, как греческая камея. Полина тихо смеялась, плыла музыка, и Фаддей был уверен, что крылья у нее все-таки есть, но она почему-то скрывает это – наверное, не хочет, чтобы все видели.

Какие они, эти крылья, интересно? Как у бабочки? Ах, да нет же – ну какой он, Фаддей, недогадливый… Как у ангела – она же ангел… О, Полина, его ангел черно-белый…

И Фаддей говорит ей, что она – ангел, и она снова засмеялась, тихо и нежно. Летит время, как allegretto, вновь примораживает в гигантской бальной зале. И он вновь летит. Он вновь найдет ее, уверовав в ее божественное происхождение, и скажет Полине об этом, и она вновь посмотрит на него неуловимыми, как струящийся теплый песок, глазами. Время летит, как allegretto…

– Ты – мое спасение, Полинушка… – отважится произнести он. – Я хочу молиться на тебя, потому что ты чиста, как небесная дева… Ты – как белое облако, тихо проплывающее мимо… Спаси меня, Полинушка, – я гибну… А я не хочу умирать…

Она легко проводит кончиками пальцев по его лбу, словно ветерком ледяным, зимним обдает.

– Отчего же ты гибнешь? – спрашивает она, его черно-белый ангел.

Ему так хочется коснуться рукой ее плеч, верно они горячи, как огонь, но он так боялся обжечь свои крылья – больной мотылек, летящий на гибель. Он ведь летает в снежном безмолвии отчаяния. Летает в темпе allegretto.

Но, господи, до чего же холодно. Потолок стремительно исчезает, медленно гаснут в гигантском бальном зале свечи. Ему не хватало воздуху, стало тяжело дышать. Его тонкие крылья бессильно поникли, отказываясь снова вознести его над мирским безмолвием.

Полина. Он забыл, как она выглядит. Ее лицо, лик спасения в походе безумном, исчезло из пор его памяти. Навсегда.

В первый день, когда Фаддей понял это, он не хотел мириться с предательством памяти. Забвение и есть одиночество, предшествующее гибели. Он больше не мог найти ее лицо. Оно ускользало. Как ускользала сама жизнь. Как ускользнул в смерть Дижу, Мишель, Цветочек. Как ускользнуло от него, предателя, отечество…

…Горел огонек. Все-таки он смог развести костер. Несмотря на снежную бурю.

Что ж, огонь спасет ему жизнь на эту ночь. С огнем он не замерзнет, с огнем ему никакое одиночество не страшно. И пускай нет никого, кто разделит с ним эту ночь у костра, пускай.

Он не замерзнет, нет. Голод не даст ему уснуть и замерзнуть. Весь день у него и маковой росинки во рту не было. Да у него в брюхе словно червь жадный завелся и грыз его, грыз изнутри, лишая последних сил.

Жизнь: только лишения, страдания и боль.

Полина.

Когда Фаддей вырвался из цепких щупалец сна, дрожь пронизывала уже все тело. Булгарин огляделся в ужасе.

Костер! Лишь несколько угольков осталось. Он подложил веток, наклонился над углями, пытаясь раздуть огонек. Черт, черт, черт! Ничего не получается!

И тут Фаддей вздрогнул. Так, а ведь он не один. У его костра лежало двое. Когда подобраться только успели? Верно, когда он спал. Не шевелятся. Лиц-то не видно, в попоны с головой завернулись.

Ну, наконец-то снова занялся огонь. Фаддей глянул на нежданных соседей и похолодел от ужаса. Мертвецы!

Что за ночь!

Червь в брюхе тревожил его все нещаднее. Все силы его пожрал. Всю волю. Мозги сожрал. Голод, он такой, в первую очередь по голове бьет, и только потом по брюху.

И жратвы нигде не разыщешь.

Если он не поест, то, как и эти, тоже сдохнет.

Фаддей вытянул из-за пояса нож и подполз к одному из замерзших французов. И полоснул ножом по ноге мертвеца.

Холодно. До чего же холодно. И кровь у мертвых тоже холодная.

Фаддей вздрогнул. А что если этот несчастный жив еще, а он резать его удумал? Господи-и…

Не смей думать об этом, не смей! Быстро кусок усекновенный в огонь кидай!

Больше Фаддей и впрямь уж ни о чем не думал, пока еду себе готовил. Не думал ни о чем и тогда, когда жадно давился горячим мясом.

Самое страшное с ним уже случилось. Прямо сейчас.

Он ел человечину.

И ведь даже лица сего несчастного не видел.

Фаддей не знал уж, сколько довелось убить ему человецей, со счета сбился. И справился уже с укорами совести, подзамерзла нынешней ночью совесть-то его. Но как быть с этим-то, с людоедством его подневольным?

Господи, почему все это? Зачем? Как мог он самого себя в зверя лютого обратить? Чтобы жизненку свою ничтожную спасти, а жизненка та меньше звериной стоит?

Его больше нет, нет совсем.

Снежинки били Фаддею в лицо. Во, как черти круговерть снежную заворачивают! Сколько еще будет, этих самых круговертей?

Он встал и потерянно пошел прочь от костра, прочь в ночь, в безумие, в безнадежность. Плакать хотелось, взывать к богу о помощи. Все, конец пути. Э-э, а в какой раз он говорит сие?

Нет, сдается, Фаддей, смерти тебе не избежать ныне. Все мыслимое и немыслимое с тобой уж свершилось, так чего же сопротивляться-то?

Но просто лечь и ждать прихода смерти он не мог. Взять и застрелиться он тоже не мог.

Булгарин замер.