Капри - остров маленький

Обеспокоенный взгляд, обращенный на него, волнение в каждой черточке лица. Сатриано колеблется. Он уже раз десять отвечал на этот вопрос.

— Года три, — произносит он неуверенно.

— Три года, — повторяет Рамполло. — Ее мать не выдержит, умрет.

— Нужно набраться терпения. Все могло кончиться еще хуже.

Еще повезло, что удалось доказать самоубийство. К счастью, заключение эксперта было достаточно категоричным. Затем свидетельские показания Форстетнера. Добиться их было не так-то легко. Сатриано удалось настоять, апеллируя к его тщеславию.

— О вас будут говорить. Вы предстанете в выигрышной роли: как доверенное лицо красивой женщины.

— Покорнейше благодарю! Доверенное лицо женщины, у которой не осталось ни одной лиры за душой и которая оставила всех нас в дураках.

— Зачем об этом вообще упоминать? Все, что требуется от вас, это указать в своих свидетельских показаниях, что она высказывала намерение покончить с собой. Скажите, что у нее были сердечные неприятности.

Старик позволил себя убедить.

— У нее сердечные неприятности… — сказал он.

— В связи с кем?

— Я не привык задавать дамам столь неприятные вопросы. Но она хотела покончить жизнь самоубийством. Она повторила это несколько раз. Я пытался отговорить ее. Не удалось.

— А какую роль во всем этом играл господин Вос?

— О! Вос — это просто так, чтобы провести время.

Вос был удивлен:

«Просто провести время? Надо же! Ну тогда ей здорово удалось надуть меня».

Сандра находится в Поджореале, большой неапольской тюрьме. Их в камере трое: Сандра, женщина, арестованная за незаконную торговлю сигаретами, и делавшая незаконные аборты старуха с похожими на клешни крабов руками. Сандра регулярно пишет своим родителям. Написала она и Андрасси тоже. Тот не ответил. Хотел написать, но… страх. Вид на жительство наконец пришел, но страх остался. Страх, кстати, достаточно смутный, частично объясняющийся… какой-то вялостью.

Андрасси плывет по течению. Однажды Сатриано отвел его в саду в сторону.

— Ну вот, теперь у вас есть вид на жительство. Я могу подыскать вам работу. В Милане.

— О! На севере…

— Это вас уже больше не интересует?

— По правде говоря…

Рядом росли агавы, а там, дальше, простиралось море, похожее на стену, на длинную голубую стену. У Андрасси на лице появилось тоскливое выражение.

— Этот остров такой красивый…

— А ваша свобода?

— Ба! Мне все равно.

Сатриано посмотрел на него. Его синий взгляд, его большие бледные щеки.

— А то, что рассказывают про вас, вам тоже все равно?

— А что рассказывают?

— А то, что всегда рано или поздно начинают рассказывать, когда часто видят довольно красивого молодого человека вместе с довольно пожилым господином.

Андрасси слегка передернуло. Но не очень сильно.

— Это неправда.

— Я знаю.

Сатриано говорил сухим тоном.

— Я знаю Форстетнера гораздо дольше, чем вы. Даже в двадцать лет его можно было бы поместить безо всякого риска в гарем, наполненный хоть женщинами, хоть мужчинами.

— А! В самом деле?

Андрасси это немного развеселило.

— Ну вот, вы же видите.

— Это, может быть, еще хуже. Форст хочет, чтобы о нем говорили. Он перепробовал все. Теперь пробует еще этот способ. Но за ваш счет. За счет вашей чести.

У Андрасси был такой вид, словно он ничего не понимает.

— Раз это неправда…

— Паршивец, плут и паршивец, — произнес Сатриано.

Лицо его было неподвижно. Презрение слышалось только в голосе.

— Ну что это вы!

Андрасси приподнял голову. На кого-то он был похож сейчас. Сразу Сатриано даже не понял, на кого. Но внезапно его озарило: Андрасси с его расстегнутой на груди рубашкой, с его взглядом, одновременно и дерзким, и трусливым, в какой-то момент был похож на Жако.

— Это правда, — сообщает Форстетнер. — Она нагрела меня на пятьдесят тысяч лир, эта Уотсон. Но зато я переехал на виллу на две недели раньше. Есть все-таки на свете справедливость.

У Андрасси на вилле очаровательная комната. Пасеков с большим вкусом подобрал туда мебель.

— Вот видите, — сказал он однажды Андрасси, — вот видите, я правильно поступил, не взяв тогда вас к себе на работу.

Андрасси пытается прочесть в светлых глазах антиквара, что тот недоговаривает. Но Пасеков, живя в эмиграции вот уже тридцать лет, сумел научиться скрывать свои чувства. Взгляд его ничего не выражает. Покраска была поручена Восу. Забавы ради тот на каждой двери что-то нарисовал: тюльпан, пароход, арлекина. Сначала Форстетнеру это не очень нравилось. Но Вос рассказал ему, что Дейвид Герберт Лоренс, когда жил в Таосе, разрисовал у себя в доме все, что мог, и даже нарисовал змею и подсолнух на уборной. Это убедило его. Когда-то Лоренс провел неделю на Капри. И этого было достаточно, чтобы обрести в глазах Форстетнера безграничный авторитет.

— Я позаимствовал это у Лоренса, — сообщал он своим гостям.