Каприз Олмэйра

— Ты идешь к Олмэйру в дом? В деревне говорят, будто купец Дэйн, тот, который утонул и был найден сегодня, лежит на усадьбе белого человека.

— Я слышала эти речи, — тихо сказала Тамина. — А сегодня утром у реки я видела самое тело. Где оно находится теперь, я не знаю.

— Так ты видела его? — торопливо подхватил Решид. — Что, Дэйн это или нет? Ты его много раз видела, ты должна была узнать его.

Губы девушки задрожали, и она некоторое время молчала, быстро переводя дыхание.

— Я его видела совсем недавно, — сказала она наконец. — Люди правду говорят — он умер. Чего тебе угодно от меня, туан? Мне надо идти.

Как раз в эту минуту раздался пушечный выстрел с парового катера и заглушил ответ Решид а. Решид оставил девушку и бросился к дому, но среди двора столкнулся с Абдуллой, направлявшимся к воротам.

— Оранг-бланда приехали, — сказал ему Решид, — и теперь мы дождемся награды.

Абдулла сомнительно покачал головой.

— Награды от белых людей долго приходится дожидаться, — сказал он. — Белые люди скоры во гневе и медлительны в благодарности. Впрочем, увидим.

Он стоял у ворот, поглаживая седую бороду и прислушиваясь издалека к приветственным крикам, раздававшимся в конце деревни. Когда Тамина собралась уходить, он остановил ее.

— Послушай, девушка, — сказал он. — К Олмэйру придет много белых людей. Ты будешь у него в доме, будешь продавать свои пироги людям с моря. Что ты увидишь или услышишь — ты все мне перескажешь. Приходи сюда до заката солнца, и я подарю тебе синий платок с красными горошинами. Теперь ступай и не забудь прийти.

Она тронулась в путь, он же подтолкнул ее концом своего длинного посоха, так что она споткнулась.

— Очень неповоротлива эта рабыня, — сказал он племяннику и с чрезвычайным неодобрением посмотрел вслед девушке.

Тамина отправилась дальше с подносом на голове, ее глаза были устремлены в землю. Когда она проходила мимо открытых дверей, ее дружелюбно окликали, чтобы купить у нее сладости, но она не обращала внимания на оклики, пренебрегала торговлей под влиянием сосредоточенного размышления. Начиная с утра ей многое довелось услышать, многое увидеть такое, что наполняло ее сердце радостью, смешанной с глубоким страданьем и страхом. Перед рассветом, ранее чем она покинула дом Буланджи, чтобы плыть в Самбир, она услыхала голоса у дома, в котором все спали, кроме нее. Теперь, зная слова, произнесенные в темноте, она держала в своих руках чужую жизнь, а в груди своей таила большое горе. Но поступь у нее была упругая, спина не гнулась, на лице было будничное выражение апатии, и, глядя на нее, никто не догадался бы, каким тяжким грузом давит ее голову поднос, наполненный печеньем жен Буланджи. В этой гибкой, прямой как стрела фигуре, грациозной и вольной на ходу, за этими кроткими очами, говорившими лишь о бессознательной покорности, скрывались все чувства и страсти, все надежды и опасения, проклятие жизни и утешение смерти. Но она и не подозревала об этом. Она жила подобно тем пальмам, под которыми сейчас проходила; они стремились к свету, искали солнца, боялись грозы, не сознавая ни того, ни другого. Невольнице неведомы были ни надежды, ни перемены судьбы.

Она не знала иных небес, иных вод, лесов, иного мира, иной жизни. У нее не было ни упований, ни любви, ни страха — кроме разве боязни побоев — и никаких сильных чувств, кроме чувства голода, да и то редко, потому что Буланджи был богат, и рису было вдоволь в его одиноком доме на распаханной лесной поляне. Отсутствие страдания и голода составляло ее счастье, а если она подчас и чувствовала себя несчастной, то это значило только, что она устала от дневной работы больше, чем обыкновенно. В таких случаях она крепко засыпала, без грёз и сновидений, в жаркие ночи юго-западного муссона, засыпала под яркими звездами на платформе, выстроенной около дома, над рекой. В доме тоже все спали: у самых дверей Буланджи, за ним дальше в глубь комнаты — его жены; дети спали с матерями. Она слышала их дыханье, сонный голос Буланджи, звонкий крик ребенка, быстро смолкавший от успокоительных ласковых слов. И она смежала очи под журчанье воды внизу, под тихий шелест ветерка наверху, не сознавая неисчерпаемой жизни тропической природы, напрасно говорившей с ней тысячами слабых шорохов ближнего леса, дыханьем знойного ветерка, пряными ароматами, веявшими вокруг ее лба, белыми клубами утреннего тумана, нависавшего над ней в торжественном предрассветном безмолвии всего мироздания.