Капризы Клио

И даже на следующее утро, когда ее отец и все, кто присутствовал на собрании в доме, были арестованы по приказу Святой Палаты инквизиции, она все еще не могла поверить в его клятвопреступление. Но все же в ее душу закралось сомнение, которое она должна была разрешить любой ценой.Девушка приказала подать носилки и отправилась в монастырь Святого Павла, где попросила встречи с фра Альфонсо де Оеда, доминиканским приором Севильи.

Ее оставили ждать в квадратной, мрачной, плохо освещенной комнате, пропахшей плесенью. В комнате было только два стула и молитвенная скамейка. Единственным украшением служило большое темное распятие, висевшее на побеленной стене.

Вскоре сюда вошли два монаха-доминиканца. Один – среднего роста, с грубыми чертами лица и плотного телосложения, был непреклонный фанатик Оеда. Другой – высокий и худой, с глубоко посаженными блестящими черными глазами и мягкой печальной улыбкой, был духовник королевы, Томаз де Торквемада, главный инквизитор Испании. Он подошел к ней, оставив Оеду позади, и остановился, глядя на нее с бесконечной добротой и состраданием.

– Ты дочь этого заблудшего человека, Диего де Сусана, – мягко произнес он. – Да поможет и укрепит Господь тебя, дитя мое, перед испытаниями, которые, может быть, предстоят тебе. Какой помощи ты ждешь от нас? Говори, дитя мое, не бойся.

– Святой отец, – запинаясь, проговорила она. – Я пришла молить вас о милости.

– Нет нужды молить, дитя мое. Разве могу я отказать в сострадании, я, сам нуждающийся в нем, будучи таким же грешником, как и все.

– Я пришла просить милосердия к моему отцу.

– Так я и думал. – Тень пробежала по его кроткому, грустному лицу. Выражение нежной грусти в его глазах, устремленных на нее, усилилось. – Если твой отец не повинен в том, что ему приписывают, то милосердный трибунал Святой Палаты явит его невиновность свету и возрадуется. Если же он виновен, если он заблудился,– а все мы, если не укреплены Божьей милостью, можем заблудиться, – то ему дадут возможность искупления грехов, и он может быть уверен в своем спасении.

Изабелла задрожала, услышав это. Она знала, какую милость проявляют инквизиторы. Милость настолько одухотворенную, что ей безразличны страдания людей, которые бывают ею осчастливлены.

– Мой отец не повинен в каком-либо прегрешении против веры, – сказала она.

– Ты так уверена? – прервав ее, прокаркал своим неприятным голосом Оеда. – Хорошенько подумай. И помни, что твой долг христианки превыше долга дочери.

Девушка чуть было прямо не потребовала назвать имя обвинителя своего отца, что, собственно, и было истинной целью ее визита, но успела сдержать свой порыв, понимая, что в этом деле необходима хитрость. Прямой вопрос мог вообще закрыть возможность что-то узнать. Тогда она искусно выбрала направление атаки.

– Я уверена, – заявила она, – что он более пылкий и благочестивый христианин, хотя и новообращенный, чем его обвинитель, хотя и новообращенный .

Выражение задумчивости исчезло из глаз Торквемады. Глаза инквизитора стали пронзительными, как глаза ищейки, устремленные на след. Однако он покачал головой.

Оеда заспорил.

– В это я не могу поверить, – сказал он. – Донос был сделан из настолько чистых побуждений, что доносивший, не колеблясь, сознался в собственном грехе, вследствие которого он узнал о предательстве дона Диего и его сообщников.

Изабелла чуть было не вскрикнула от боли, услышав ответ на свой невысказанный вопрос. Но сдержала себя и, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения, храбро продолжала бить в одну точку.

– Он сознался? – воскликнула она, сделав вид, что поражена услышанным.

Монах важно кивнул.

– Дон Родриго сознался? – настаивала она, как бы не веря.

Монах кивнул еще раз и внезапно спохватился.

– Дон Родриго? – переспросил он. – Кто сказал – дон Родриго?

Но было уже поздно. Его утвердительный кивок выдал правду, подтвердил ее наихудшие подозрения. Она покачнулась, комната поплыла у нее перед глазами, девушка почувствовала, что теряет сознание. Но внезапно слепая ненависть к этому клятвопреступнику охватила ее, придав силы. Если ее слабость и непокорность будут стоить отцу жизни, то именно она должна теперь отомстить за него, даже если это унизит ее и разобьет ей жизнь.

– И он сознался в своем собственном грехе? – медленно повторила Изабелла тем же задумчивым, недоверчивым тоном. – Отважился сознаться в том, что он сам вероотступник?

– Вероотступник? Дон Родриго? Этого не может быть!

– Но мне показалось, вы сказали, что он сознался.

– Да, но… но не в этом.

На ее бледных губах заиграла презрительная улыбка.

– Понимаю. Он не преступил пределов благоразумия в своей исповеди. И не упомянул о своем вероотступничестве. Он не рассказал вам, что этот донос он совершил, мстя мне за то, что я отказалась выйти за него замуж, узнав о его вероотступничестве и испугавшись наказания в этом и в будущем мире.

Оеда уставился на нее с нескрываемым изумлением.

Тогда заговорил Торквемада:

– Ты говоришь, что дон Родриго де Кардона – вероотступник? В это невозможно поверить.

– Я могу представить вам доказательства, которые должны убедить вас.