Капсула для копирайтера

Его комната освещалась «волшебным фонарем», как называл это отец. Он собственноручно разрисовал круглый плафон в детской наивными фигурками рыцаря, прекрасной дамы, короля и монаха. Позже Герман нашел соответствующее место в любимых отцом «Поисках утраченного времени». Как и лирический герой Марселя Пруста, Герман испытывал легкую грусть от неуместности этих образов на стенах своей комнаты. Чтобы хоть как-то оживить их, он вставал на табуретку и крутил плафон. Рыцарь скакал за дамой, дама бежала от него к королю, а король просил совета монаха, который, в свою очередь, требовал изгнать рыцаря из замка. Тогда стена овощного магазина, которая мозолила глаза из окна комнаты Германа, становилась городом-крепостью, сам он – изгнанником, бродящим по окрестным жидким лесам и помойкам в надежде собрать войска из местного сброда, чтобы спалить погрязший в луковой шелухе вавилон.

Герман не мог вспомнить, когда он начал писать стихи. И однако он хорошо запомнил тот семейный праздник, после которого родители отстали от него с математикой.

Кажется, это был день рождения тети, сестры отца, Зои Ильиничны Третьяковской, маленькой, порывистой жрицы искусства, научной сотрудницы ГМИИ имени Пушкина. По крайней мере, все происходило в ее квартире. Двенадцатилетний Герман только что закончил читать свои стихи, которые преподнес в качестве подарка, и тут вдруг она, бросившись к нему и обняв, произнесла:

«Господи, да он будет великим, попомните мое слово, он всем вам еще покажет!»

Крепко запало в памяти ее экзальтированное, просветленное лицо с обведенными тутовым соком, как у древнегреческой актрисы, глазами. Смущенная мама погладила Германа по голове, отец задумчиво добавил: «М-да. Искра божья есть, несомненно. Постарайся же ее не потерять». – «Клянись на дельфийском оракуле», – подхватила тетка (они были два сапога – пара). «Клянусь на дельфийском оракуле», – тихо произнес Герман, которой никогда больше не был так счастлив.

Любопытно, что вскоре после того случая отец тоже начал писать.

Как-то раз он вернулся домой после командировки. Мама потом узнала, что на самом деле никуда он не ездил – неделю просидел взаперти в своем кабинете, не пил, не ел и ни с кем не разговаривал.

Это был осенний прохладный, но солнечный день. Дверь настежь отворилась, и в квартиру вместе с сухими листьями вприпрыжку влетело существо с развевающимися волосами, нечто похожее на беспечную девочку-школьницу из мультфильма.

– Я все понял, я все понял, я все понял, я все понял, – тонким голоском напевал отец, продолжая то на одной, то на другой ножке скакать из прихожей в спальню, из спальни на кухню, из кухни в детскую, прихватывая по дороге то свой свитер, то стопку бумаг.

Кажется, Герману никогда за всю жизнь не было так страшно. Они с мамой застыли, не зная, чего ждать.

Наконец папа остановился.

– Мне нужно написать про Апокалипсис, создать книгу-предупреждение, которая станет естественным результатом моих жизненных поисков, это будет произведение, написанное на зашифрованном языке, потому что не каждому дано выдержать свет истины, София! – выпалил он.

В тот же день Антон Третьяковский уехал в Питер. Больше его не видели.

На звонки он не отвечал, однако мама обратилась в милицию, узнала адрес и поехала к нему. Вернувшись, она рассказала, что он живет в жуткой коммунальной квартире и дверь ей так и не отворил.

Дальнейшая биография Пророка внешнему наблюдателю может показаться бедной на события. Они с мамой продали квартиру на Кутузовском проспекте и переехали в Беляево. Третьяковский мечтал поступить в Литературный институт, но почему-то сдал экзамены на факультет журналистики, где так и не приобрел друзей, поскольку считал это пристанище временным, то есть недостойным себя. Мама все еще продолжала работать в НИИ, но как-то совсем уже механически. Она все больше лежала, все чаще уставала.

После окончания университета Германа приняли на работу в газету «Московский железнодорожник». Здесь Пророку удавались информационные заметки, но для репортера он был слишком закрыт от мира, в то время как аналитические статьи его никогда не отличались железной логикой. Он вел незаметную жизнь, и посторонние быстро от него отстали. В тот период им владело жгучее желание написать роман, который мог бы называться, к примеру, «Тайная река» и в котором лишь вскользь была бы описана работа в редакции, служившая прикрытием для богатой внутренней жизни.

Когда Герману исполнилось двадцать семь, мама умерла. Она так медленно и угасала с момента отъезда отца. До самого конца из последних сил пыталась перебирать числа – шепотом, как молитву.