Капуччино

— Их бин панцирь официр, — строго объяснил дядька.

Несмотря на это, таможенник настаивал. Он вежливо попросил его сойти с поезда. Дядька вежливо послал его матом. Началась отечественная война — немец наступал, дядька отходил в глухую защиту, и вот, когда немец потянул дядьку за лацкан пиджака, начался Сталинград.

— Цюрюк! — рявкнул дядька. — Хенде хох!

Он перешел в наступление на всех фронтах:

— Их бин на советской территории, сука! Их бин панцирь официр, блядь — гремели орудия, — жаль, я тебя под Сталинградом не уложил…

Наступление было неожиданным и молниеносным. Блиц-криг. Немец бежал и больше не появлялся. Поезд тронулся. Так дядька вошел в Германию второй раз. И второй раз без визы..

Всю Германию он промолчал. Сидел прямо, не двигаясь, не опираясь о стенку спиной — в дядьке сидело еще несколько немецких пуль.

— Подарок дядюшки Ганса, — называл их дядька.

Он сошел с поезда, гремя медалями, и долго держал Виля в своих могучих объятиях.

Потом они вышли с вокзала, и дядька грозно оглядел город.

— Что-то я его не помню, — произнес он.

— Ты тут не полз, — сказал Виль, — ты его обогнул…

На дядьку смотрели все, даже лошади. Жители останавливались с широко раскрытыми ртами.

— Что они на меня смотрят? — спросил дядька.

— Тут не принято носить ордена, — ответил Виль.

— Не принято — когда нету, — заметил дядька и прицепил еще один — «За взятие Берлина».

Он был красив, его дядька, было в нем что-то бальзаковское — большой, широкий, голова старого льва — он занимал собою всю улицу, его сторонились прохожие и трамваи. Он как-то сразу оказывался по обе стороны знаменитой лингвистической речки. Но она была ему по колено — как на этой стороне он матюкался по-русски, так и на той.

— А ты говорил — лингвистическая граница, — смеялся он, — нет, серьезно, если б не война — я б немецкого не выучил.

Дядька знал по-немецки три слова — цюрюк, хенде хох и ферфлюхте, а также несколько специфических фраз, типа: какого дивизиона? сколько танков? сколько снарядов? — под Сталинградом дядьке приходилось периодически допрашивать фашистов.

Как ни странно, старых знаний дядьке вполне хватало — он свободно общался с жителями.

— Их бин панцирь официр, — представлялся он, входя в какую-нибудь лавку и протягивая свою огромную ладонь, — Сталинград, драй унд ферциг! Седьмой танковый дивизион… А вы какого дивизиона?

Горожане обычно удивлялись — они давно не служили, но потом, под обаянием дядькиных глаз, приходили в себя и начинали дядьку расспрашивать о его судьбе. Дядька с охотой рассказывал. Виль переводил. Вид дядьки и его рассказы производили на жителей сильное впечатление — они видели в нем освободителя Европы и, в частности, их пятиязычного города.

Они улыбались, делали подарки, угощали вином.

— Симпатичные люди, скажу я тебе, — говорил он, — может, если б не умер Ленин — мы б тоже были такими.

Надо сказать, дядьку поражало все — нектарины, мосты, клошары, проститутки, кофе со сливками и особенно машины. Он любовался ими, как любуются девушками в ранней юности. Он их нежно гладил по крыльям, ласкал бамперы и незаметно для Виля поцеловал «Ягуар». Не было машины, в которую бы он не залез, под которую б не нырнул — с его животом, проползшем пол-Европы, это был почти подвиг.

Дядька был автомобилист. Здешние машины его убивали. Он никак не мог понять, почему тут они такие красивые, смачные, чистые и прекрасные, а там — уродливые, ржавые, громыхающие.

— Ну, что я тебе скажу, — вздыхал он, — возможно, если б Ленин не умер — и у нас бы были такие.

Дядька управлял самым большим автопарком города. Машины там бесконечно ломались, шоферня материлась, пила водку, попадала в аварии — дядьку вечно таскали по судам, и если б он не был такой красочный, такой Рубенс, большой, в орденах, с подарками дядюшки Ганса в спине — его б давно посадили.

Он входил в кабинет к следователю, будто был на белом коне, гордо, откинув белую голову.

— Их бин панцирь официр, — начинал он.

И куцый следователь поднимался, потел, начинал что-то лепетать и протягивал потную ладонь. Дядька брезговал…

Он рассказал Вилю, как спасал евреев-врачей во времена нашумевшего дела:

— Ну, что я тебе скажу — время было страшное.

Гинеколог был у меня на самосвале, профессор-окулист работал диспетчером, а своим личным шофером взял светилу-отоларинголога. Можешь не верить — я тогда спас цвет нашей медицины. Потом, когда Сталин сдох — их всех снова взяли на работу, а один от меня не хотел уходить.

— Шофера, — говорил он, — не сделают врагом народа. Ошибся… А это что за штуковина? «Ламбаргини»? Двери наверх открываются! Космос!

Дядька раскрывал рот, как первоклассник перед эскимо.

Несмотря на свои семьдесят дядька был ребенком. Радио, магнитофоны, воки-токи были для него, как игрушки. При их виде глаза его загорались, он вертел, крутил, проверял внутренности. Всему он радовался, как мальчик. Он перепробовал все мороженые, пережевал сотни жвачек, кусал манго и пил кокосовое молоко.

— Если б Ленин не умер, — повторял он, — у нас бы и кокосы были…