Капуччино

— Для тех, у кого нет чувства юмора, — терпеливо пояснила фрекен. — А теперь сами приведите пример семантической редупликации.

Виль вскинул руку.

— Кретинская кретинка, — сказал он ей в глаза.

— Хорошо. Еще.

— Идиотская идиотка, — ему стало легко.

— Отлично!

— Сучья сука! Алигофренская алигофренка, — у него выросли крылья, он прямо влюбился в эту семантическую редупликацию, — имбесильная имбесилка!

— Великолепно, — фрекен была довольна, — вы начинаете кое-что ухватывать!

— И старая кизда! — закончил он.

— Э, н-нет, — она подняла пальчик, — осторожно! Это уже не редупликация! Это, простите малопропическая подмена: купол-кумпол, зря-здря!

Но Виль был влюблен и в малопропическую…

Воодушевленная его старанием и успехами фрекен вскоре предложила Вилю тему дипломной работы.

— Долго думала, Назым, — довольно сказала она, — специально для вас. Вот: «Приемы комического у Виля Медведя». Любимый автор сэра Затрапера.

Виль побелел.

— Прекрасный советский сатирик!

— К-какого века? — выдавил Виль.

— Нашего. Слыхали такого?!

— Н-нет.

— Вам предстоит радостная встреча. Повторите, Папандреу — Медведь!

— Ведмедь, — повторил Папандреу…

* * *

Писать про самого себя Вилю было невероятно сложно. Даже когда он писал письма маме — это было всегда три слова: «Все в порядке. Чувствую себя хорошо. Целую…» Но не напишешь же в дипломе: «У Медведя все в порядке. Чувствует себя хорошо. Целует…»

Его всегда раздражали авторы, ныряющие в свою душу, самокопатели с большими лопатами, вскакивающие утром, и, не всполоснув лица, бросающиеся к столу описывать свое состояние: «Большая, несколько асимметричная женская жопа часто маячила перед моим затуманенным взором. Я знал, откуда это — в три года, в женской бане…»

Он недолюбливал даже Достоевского. Конечно — Федор Михайлович — это вершина, но он любил гулять в долине, Виль Медведь…

Нет, нет, он не писал о себе — если быть честным, он сам себя не очень то и интересовал. За полвека он сам себе хорошо поднадоел — а писать о надоевшем человеке, тем более научную работу…

Хотя иногда он был вынужден писать о себе, например, характеристики. Чтобы поехать в Польшу или в Болгарию.

У ответственных лиц в России всегда наблюдается острая нехватка времени, и поэтому все пишут характеристики на себя…

«Виль Медведь, писатель, морально устойчив, политически выдержан. Рекомендуется для поездки в Польскую Народную Республику.» Но причем Польская Народная Республика и диплом? Даже Болгария не имела к нему никакого отношения…

Однажды Виль написал на себя анонимку. Дело было ужасное — партия вдруг заметила, что в ее стройных рядах нет сатириков. Подонков — сколько угодно, а сатириков — ни одного. Поговаривали, что этому вопросу было даже посвящено заседание Политбюро, где после вопроса «О дальнейшем повышении производства мяса» сразу шло «О принятии одного сатирика в партию».

Выбор остановили на Ленинградской партийном организации, а она — на Виле.

Виль долго скрывался. Он укатил в Палангу, спускался на батискафе на дно Черного моря, жил в тайге — но его обнаружили.

— Я не достоин, — отбивался он, — я не достоин!

— Партия лучше знает, — отвечали ему, — учите биографию Ленина.

Виль был убит наповал. Он еле доплелся до Мавританской гостиной.

— Оленя ранило стрелой, — печально произнес Глечик, увидев его, — что случилось?

Виль трагически молчал.

— Ты не болен, тебя не сбила машина, тебя не сажают, — констатировал Харт. — Произошло нечто более ужасное…

— Да, — подтвердил Виль, — намного…

Харт догадался сразу:

— Ты хотя бы сказал им, что ты не достоин? — спросил Харт. — Впрочем, о чем я спрашиваю. Партия лучше знает… Садись и пиши: — Этот подонок не достоин…

— Я им это уже говорил.

— Идиот, кто тебе поверит? Верят анонимкам… Если бы я не писал сам на себя анонимки — вы бы меня здесь видели… Я был бы членом с 1918-го пода, я бы кричал «Ура!» и ставил к стенке. На правом боку у меня бы болтался маузер, на левом — шашка… Пиши!

Харт начал диктовать. Он напоминал Персидского, а Виль — Фарбрендера — впервые в жизни он писал под чью-то диктовку.

— Этот отброс общества, — медленно диктовал Харт, — является внутренним эмигрантом и скрытым сионистом…

— Харт, — спросил Глечик, — вы думаете, что ему в тюрьме будет лучше, чем в партии? Возможно, вы правы, но лучше избавить его от того и от другого.

— Это ж надо! — возмутился Харт. — Меня учат писать анонимки на самого себя!

— Почему бы нет? Я тоже кое-что писал на себя… Уберите сиониста.

— И «внутреннего эмигранта», — добавил Качинский.

— Гоеше копф! — вскричал Харт. — А из-за чего его тогда не примут? Из-за подонка?

— Добавьте: «сволочь», «развратник», «ничтожество» наконец! — предложил Глечик.

— Послушайте, господа офицеры, — произнес Харт, — мы что пишем — коллективную рекомендацию, общественное ходатайство?

— Старик прав, — Персидский постучал по столу «Мальборо», — рекомендую добавить «шпионаж».

— Какой? — обалдел Харт.

— Я знаю… Какое это имеет значение — японский, иранский. Можно его сделать сразу двойным агентом… Или вам известны случаи, когда за шпионаж принимают в партию?