Капуччино

Виль был уверен, что если бы в русские университеты свободно принимали евреев — не было бы Бабеля, Эренбурга, Шолом-Алейхема. Возможно, было бы три прекрасных адвоката с дипломами на стенах. Или два адвоката и один гинеколог с теми же дипломами. И никто никогда не написал бы фразы «Несчастье шаталось под окнами, как нищий на рассвете».

Виль, конечно, допускал, что маме Бабеля, наверняка, больше хотелось диплома, чем этой фразы.

Наверное, мамы всегда правы — если бы он стал врачом или адвокатом — он, возможно, не потерял бы голову.

Но фраза, фраза…

— Да здравствуют советские антисемиты, — повторял Виль.

И ликовал.

И тут подвернулся Пищевой институт — туда брали всех, но евреев в первую очередь.

Виль долго не мог понять, зачем вообще нужен пищевой, когда в стране нечего жрать. Но потом понял.

— Зачем вы меня толкаете на скамью подсудимых, — спрашивал он родителей, — неужели вам не ясно — нас берут туда, чтобы потом обвинить, что мы морим народ голодом!

— Во-первых, тебя все равно обвинят, — резонно отвечал папа, — что бы ты ни кончил… Во-вторых, ты ни дня не будешь работать — я тебя знаю! Ты все равно будешь писать. И, в третьих, — добавил папа, — я думаю, что ты в нем долго не проучишься — его собираются закрывать за ненадобностью…

Виль начал писать на первой же лекции. Папа оказался прав. На «Технологии производства колбасы» он написал «Баню». Она получилась смешной, была вся пропитана иронией, которую так боялся папа — в одном месте Виль не выдержал и рассмеялся.

— По-моему, я не сказал ничего смешного, — обиделся лектор.

— Почему же? — удивился Виль. — Вы рассказываете о производстве копченой колбасы, которую никто из нас никогда не видел. Разве это не смешно?

На лекциях по «Хранению мороженых продуктов» Виль написал «Прыгающие карлики», на «Долговременном хранении яиц» — «Крокодила», а на «Пищевых отравлениях» — роман «Жена для генерала».

«Пищевые отравления» он любил больше всего — это была его «Болдинская осень» — все спали, стояла небывалая тишина, как бывает только в лесу в начале бабьего лета — и ему работалось легко и весело. Виль ждал «Отравлений» с нетерпением и готовился к ним, как к поездке в Михайловское…

Профессура, кроме лектора по копченой колбасе, обожала Виля — он никогда не спал, не храпел, не разговаривал, не задавал сложных вопросов — он вообще никаких не задавал — он усердно строчил. Все люди, а преподаватели особенно, обожают, когда усердно записывают их мысли.

Необыкновенное рвение Виля вдохновляло их, и они говорили о кондитерских изделиях или о производстве фарша, как поэты, они воспевали свиной окорок, а о мороженой рыбе они повествовали, как о первой любви. Один лектор, вдохновленный вниманием Виля, даже прочитал сверх программы лекцию о семге, которую не видели с семнадцатого года…

Короче, можно смело утверждать, что с поступлением Виля институт переживал период раннего ренессанса. Более того, отпали мысли о его закрытии — и не потому, что появилось мясо на прилавках — оно, как всегда, оставалось «под» — а потому, что Пищевой стал неимоверно популярен. На вечера, где Виль читал свои рассказы, ломились. Четырехэтажное здание Пищевого сотрясалось от смеха. Ржали не только будущие колбасники и обработчики рыбы, но и студенты с филфака и непризнанные поэты с угла Владимирского и Невского, один из которых стал впоследствии лауреатом Нобелевской премии, и будущие вершители мирной советской политики из МИМО, прибывавшие на его вечера в «Красной Стреле», а будущий посол в Бурундии так заливался, что мог похерить всю свою карьеру.

Кафедра «Глубокого холода» ржала так, что в зале становилось жарко. Сам ректор однажды выпал из кресла, корчась в конвульсиях, а его никто никогда не видел даже улыбающимся. И никто не мог ему помочь, поскольку светила из Первого Медицинского, присутствовавшие в зале, тоже ржали и вываливались…

Из всего более чем тысячного зала не хохотал только Виль — он читал серьезно, сдержанно, приглушенно, как бы извиняясь, и это вызывало еще больше смеха.

После вечеров его поджидали толпы, в него бросали букеты цветов, его качали, за ним охотились утонченные интеллигенты, юные красавицы и КГБ… Все разрывали его на части, все приглашали к себе — но почему-то всегда побеждал КГБ… Виль жил в удивительной стране, где ночью вместо юной красавицы едут к полковнику…

Полковник был с неимоверно развитым чувством юмора. Он разливал по бокалам «Белую лошадь» — он любил виски, отпивал немного и произносил:

— Скажите, Медведь, вы долго еще собираетесь выступать? Сегодня вы заработали еще пять лет. В общей сложности вы уже имеете, — он открывал толстую папку и начинал считать, — сто семьдесят лет строгого режима с последующим поселением. Скажите, когда же вы успеете поселиться?

Он долго ржал и просил прочитать что-нибудь свеженькое, и обязательно поострее.

— Давайте-ка без цензуры, — просил он Виля, — без внутренней.

Виль читал. Полковник хрюкал, визжал, звонил жене, делясь хохмой, и переносил все допросы на завтра.

— Во дает, еб твою мать, — визжал он, — это тебе не вечер! Здесь уже попахивает вышкой…