Капуччино

Пузан Миша Вайн с Рейганом, с Тэтчер, с Киссинджером. Брудершафт с королевой Елизаветой. Борщ с Дукакисом. Пельмени с Лайзой Минелли. Миша на коленях у Вуди Аллена. Софи Лорен на коленях у Миши.

— Они тут были? — спросил Виль.

— Не все, — ответил Глечик, — Вайн был, остальное — монтаж. Фотограф тоже должен питаться.

— А за деньги здесь кто-нибудь ест? — поинтересовался Виль.

— Преуспевающие, — ответил Глечик, — сэксэсфул! Кто умеет делать деньги. А кто не умеет — встречается с Достоевским… Вон видишь, — золотые зубы, гранатовый браслет, стреляет шампанским по дамам — рыбный магазин «Каспий!», тыща в день. А тот, что ржет, с икрой в ухе — «риэл Эстейт» — дом продали — дверь купили — миллион в год. Кто под столом, ищет челюсть, — торгует со столицей нашей родины — 600 в час. На столе, лезгинку танцует — 500! А ты сколько? Можешь не отвечать. Мы зарабатываем одинаково, но не скажем, сколько. Тоже с Достоевским встречаешься? Или статьи о ресторанах?

— У нас нет русских, — ответил Виль, — бесплатно не кормят.

— На что же ты живешь?

— На Университет.

— Бесплатные завтраки в студенческой столовой?

— Я там преподаю.

— Театр комедии: великий сатирик объясняет родительный падеж! Не хочешь мои воспоминания? «Уход Толстого в свете профессора Глечика».

Он уже был пьян и заказывал еще.

— Понимаешь, Америка удивительная страна, одно плохо — все бросают пить. Джоб-мани, мани-джоб! Находят башли — теряют себя. Забывают, зачем живут. Кто продолжает керять — мало… Люда, еще бутылку!.. Удивительная страна, старик, но тут нужно жить керным.

— Удивительная страна — керной, мерзкая — керной, всюду ты керной.

— Причем здесь страна — планета! Наша маленькая планета, на которой я могу жить только под шафе! Безъядерной зоне — да! Безалкогольной — нет! Дома, замки, кадиллак, перстни на пальцах, кольца в носу — а у меня драное кресло из Репино и я встречаюсь с Достоевским, а не с этим быдлом с капустой в усах! Виль, ты сатирик, и где ты живешь? В сраной Европе, когда здесь такие типы для тебя, такие персонажи — вон, гомо сапиенс, штаны падают — продал 200 автомобилей, но ни одного не доставил. Вон мадам в парче — калифорнийский массаж для пожилых джентельменов, или Карузо, — «я уезжаю, уезжаю, уезжаю» — и все не дальше Парижа. Или два экс-фарцовщика с Невского, купившие дипломы дантистов — пломбы по дороге домой вываливаются — какие типы, какая ярмарка!.. — Оставайся, нам нужен Бабель, старик. В Америке есть все — кроме Бабеля.

Глечик устал, расстегнул ворот, спрятал галстук в карман.

— Вон приближается — два подбородка, без шеи, сальный глаз. Кто его может описать, кроме Бабеля, кто?!

— Гранат! — вскричал сальный таз, — инаф! Кончай писать про рестораны — финиш! Кончай с Достоевским! Стоп ит!

— Пардон, — сухо сказал Глечик, — не имею чести знать!

— Коля Минц, — представился сальный, — шерсть, жакеты, джемпера.

— У меня уже есть свитера, — сказал Глечик, — и пуловер.

— Что надо? — спросил Минц.

— Часы.

— Сейко?

— Не важно. Чтобы ходили.

— Будут! Когда покупать «Старое слово»?

— Как тебя зовут, шерсть?

— Я же сказал — Минц. Коля Минц! Вы что — не слышали? Меня знал весь город. Вы, наверное, не из Лениграда. Весь город ходил в моей шерсти.

— Нет, не слышал, — сказал Глечик, — может, потому, что я носил хлопок. Ступайте за «Сейкой» Коля. Си ю лейтер.

Глечик достал диктофон, опрокинул стопку, откашлялся и низким голосом, начал: «Кто из нас не знал в Ленинграде Колю Минца. Его шерсть согревала нас после войны, в годы чисток, в пору оттепели. Сегодня «Минц энд сан»…

— Глечик энд бразерс, — перебил Виль, — лотс гоу, пойдем отсюда. Слишком громкая музыка и слишком большие жопы. И вон на тебя кто-то движется, усатый, с кинжалом в зубах, наверное, открыл оружейный завод.

— Резо Мосешвили, — представился усатый, не выпуская кинжала, — нэ узнаетэ?

— Как же, как же, — сказал Виль, — вас знал весь Тбилиси.

— И Кутаиси, — добавил Резо.

— Что открываем?

— Васточныя сладосты — нуга, халва, рехам-лукум, кэшью в шакаладэ! — Он обнял Глечика: — Я к тэбэ обрашаюс, как к спыцалист по русскы язык и лытератур. Пачему ты пышэшь все время а Дастоэвском и нэ разу о Шота Руставэли?! Пачему ты с ным ны хочэшь встретиться, панимаешь?!

— Вы обалдели, Тбилиси — Кутаиси! Грузия, 18-й век!

— Слушай — восемнадцатый, двенадцатый, девятнадцатый — какой разница? Какая для тебя имеет значений, а? Прашу, встреться, замечательный человек был, джигит, вытязь! «Адиот», конечно, неплохо, но паверь мне — «Витязь в тигровой шкуре» — это тыбе не «Адиот»!

Заиграли «Тбилисо». Глаза Резо наполнились слезой. Кинжалом он отрезал шмат сушеного мяса.

«Такой лазурный небосвод, — запел он, — сияет только над тобой…»

Он пел со стола, прочувственно, сентиментально.

— Адиот в тигровой шкуре, — констатировал Глечик, — здесь можно жить только керным. Мы бы могли пойти в американский ресторан, но меня там не кормят — я о них не пишу. А платить я разучился. Не забудь — Хайдебуров оставил всего 29 писем!..

Они встали, покинули «Родину» и пошли ночным Бруклином.