Капут

– Теперь между мной и польским духовенством, – сказал Франк, – полное согласие. Хотя я не изменил и не изменю ни на йоту моей главной линии в религиозной политике в Польше. Что нужно заставить уважать в такой стране, как Польша, так это последовательность. А я всегда был и остаюсь строго последовательным. Польская аристократия? Я не признаю ее и не общаюсь с ней. Я не вхож в дома аристократов, и никто из них не вхож в мой дом. Я позволяю им свободно развлекаться и танцевать в своих дворцах. Они играют и обрастают долгами, танцуют и не замечают, что разоряются. Время от времени они открывают глаза, видят свое разорение, плачут над бедами своей родины, на французском обвиняют меня в тирании и враждебности к Польше, а потом опять принимаются смеяться, играть и танцевать. Буржуазия? Бо́льшая часть богатой буржуазии бежала за границу в 1939-м следом за обозом правительства республики. Их добром управляют сейчас немецкие чиновники. А оставшаяся в Польше часть буржуазии смертельно поражена неспособностью заниматься свободными профессиями, пытается выжить, сжигая последние корабли, закрывшись в принципиальной оппозиции, состоящей из смехотворной болтовни и бесполезных заговоров, которые я сам плету и расплетаю в свое удовольствие за их спиной. Все поляки, особенно интеллектуалы, это прирожденные заговорщики. Главная страсть для них – заговор. Одна вещь их утешает в падении Польши – возможность отдаться наконец своей прирожденной страсти. Но у меня длинные руки, и я умею ими пользоваться. Гиммлер с его короткими руками не мечтает об ином, кроме как о расстрелах и концентрационных лагерях. Он не берет в расчет того, что поляки не боятся ни смерти, ни тюрьмы. Школы и университеты всегда были у них очагом патриотических интриг. Я их закрыл. Зачем нужны школы и университеты в стране без Kultur? Я обращаюсь к пролетариату. Крестьяне обогащаются на черном рынке, я позволяю им обогащаться. Почему? Потому что черный рынок обескровливает буржуазию, доводит до голода промышленных рабочих, предотвращая таким образом образование единого фронта рабочих и крестьян. Рабочие молча работают под руководством инженеров. Когда республика развалилась, польские инженеры не бежали за границу, не оставили машин и производства, они остались на своих местах. Рабочие и инженеры тоже наши недруги, но достойные уважения. Возможно, их поведение – это главный план их борьбы против нас. На шахтах, фабриках и стройках ходят листовки с коммунистической пропагандой, они отпечатаны в России и тайно доставляются в Польшу. Листовки призывают рабочих и инженеров не снижать уровня производства, работать дисциплинированно, чтобы не дать гестапо повода к репрессиям против рабочего класса. Ясно, если польский рабочий класс не даст Гиммлеру сломать себе хребет, не даст ему рассеять себя по лагерям и кладбищам, после войны он останется единственным, кто будет в состоянии овладеть властью. Разумеется, если только Германия проиграет войну. А выиграв войну, Германия будет вынуждена опереться в Польше на единственный оставшийся на ногах класс, то есть на рабочих. Пусть польская буржуазия обвиняет меня в авторстве тех листовок. Это клевета. Листовки – не моя работа, но я позволяю им циркулировать. Наши высшие интересы – это поддерживать высокий уровень промышленного производства в Польше, как того требует война. Почему мы не можем использовать в наших интересах коммунистическую пропаганду, когда она для спасения рабочего класса призывает его не вредить нашей военной промышленности? Интересы России и Германии во всей Европе непримиримы. Но в одном они сходятся: в признании эффективности рабочего класса, а потому – его неприкосновенности. До того самого дня, когда Германия раздавит Россию или Россия раздавит Германию. Обратимся к евреям. Внутри гетто они пользуются самой полной свободой. Я никого не преследую. Я позволяю знати разоряться игрой и развлекаться танцами, буржуазии – строить заговоры, крестьянам – наживаться, а рабочим и инженерам – работать. Во многих случаях я закрываю глаза.

– Чтобы прицелиться из ружья, – сказал я, – тоже закрывают глаз.