Капут

– Ma ch`ere, de quoi vous plaignez-vous? – сказала Вирджиния Казарди с американским акцентом. – Rome est une ville sainte, la ville que Dieu a choisie pour avoir un pied `a terre[289].

– J’ai entendu un joli mot sur le Comte Ciano, – сказала Вероника, – je ne sais pas si je puis le r'ep'eter, il vient du Vatican[290].

– Vous pouvez le r'ep'eter, – сказал я, – le Vatican aussi a des escaliers de sеrvice[291].

– Lе Comte Ciano fait l’amour, dit-on au Vatican, et il croit faire de la politique[292].

– Фон Риббентроп, – сказала Агата, – рассказал мне, что во время подписания «Стального пакта» в Милане граф Чиано смотрел на него так, что ему стало неловко.

– A vous entendre, – сказал я, – on croirait que le Ministre von Ribbentrop aussi a 'et'e la ma^itresse de Ciano[293].

– Теперь и он перекочевал в объятия Филиппо Анфузо, – сказала Агата.

Вероника рассказала, что графиня Эдда Чиано, к которой она не скрывала искренней симпатии, в последнее время много раз высказывала намерение развестись с графом Чиано, чтобы выйти замуж за молодого флорентийского патриция маркиза Эмилио Пуччи.

– Est-ce que la Comtesse Edda Ciano, – спросила княгиня фон Т*, – est une de ces trente femmes?[294]

– En politique, – сказала Агата, – Edda est celle, des trente, qui a le moins de succ`es[295].

– Итальянский народ обожает ее, как святую. Не нужно забывать, что она дочь Муссолини, – сказал Альфиери.

Все рассмеялись, а баронесса фон Б* обратилась к Альфиери:

– Le plus beau des ambassadeurs 'etait aussi le plus chevaleresque des hommes[296].

Все опять рассмеялись, а Альфиери грациозно поклонился и сказал:

– Je suis l’ambassadeur des trente plus jolies femmes de Rome[297].

Его слова вызвали откровенный смех всех собравшихся за столом.

Таким образом, приписанное графине Эдде Чиано намерение выйти замуж за молодого маркиза Пуччи оказалось не чем иным, как простой сплетней. Но в словах Вероники и в замечаниях молодых немецких дам (сам Альфиери, жадный до сплетен, и прежде всего до сплетен римских, предпочитал в определенных случаях чувствовать себя, как он говорил, скорее послом тридцати милейших дам Рима, чем послом Муссолини) эта сплетня становилась фактом национальной важности, фундаментальным событием итальянской жизни и подвергала молчаливому осуждению всех итальянцев. Беседа долго вилась вокруг графа и графини Чиано, потом собеседники перемыли косточки молодому министру иностранных дел вместе с его ватагой золотой молодежи, красавицами палаццо Колонна и денди палаццо Киджи; далее прошлись насчет соперничества, интриг и ревности этого элегантного и раболепного двора, к которому сама Вероника с гордостью принадлежала (Агата Ратибор тоже пристала бы к нему, если бы не оказалась той, кого Галеаццо Чиано, будучи сам немного vieille fille, старой девой, ненавидел больше всего на свете, то есть vieille fille); собеседники перемыли косточки всем приближенным ко двору представителям цвета нации с его ищущим выгоды раболепием, жадностью до почестей и удовольствий, моральной индифферентностью, свойственной обществу, разложившемуся изнутри. Постоянно и гордо разлагавшееся итальянское общество, циничная и вместе с тем отчаявшаяся пассивность всего итальянского народа перед лицом войны сравнивались с героизмом народа немецкого; казалось, каждая из них – Вероника, Агата, княгиня фон Т*, графиня фон В*, баронесса фон Б* – хотела сказать: «Вот, смотрите, как я страдаю, смотрите, до чего голод, трудности, лишения и жестокости войны довели меня, – смотрите и краснейте». Наверное, остальные молодые дамы, чувствовавшие себя в Германии иностранками, краснели, не имея другой возможности скрыть улыбку, которую вызывала в них эта светская хвала героизму немецкого народа и блеск горделивых телес, элегантные туалеты и дорогие драгоценности; хотя, возможно, в глубине души они чувствовали себя равными всем остальным и одинаково с ними виновными.