Борьба продолжалась с переменным успехом уже три часа, когда я заметил ироничную улыбку, зарождавшуюся на желтом, морщинистом лице Пекки и на лицах остальных лапландцев, сидевших с глиняными трубками в зубах. Я посмотрел на генерала. Он стоял посреди стремнины в полном боевом снаряжении: стальная каска на лбу, внушительный маузер на поясе, комариная сетка на лице. Широкие красные лампасы на его генеральских штанах мертвенно отблескивали на ночном солнце. Казалось, он уже не в силах долго сопротивляться упрямой мощи противника. Что-то зарождалось в нем, я чувствовал это, угадывал в его нетерпеливых жестах, в его разгневанном лице, в его акценте, с каким он часто кричал «Achtung!», это был акцент уязвленной гордости и затаенного беспокойного страха. Генерал был взбешен, он боялся.
Генерал фон Хойнерт вдруг повернулся к Бендашу и хрипло крикнул:
– Genug! Erschiesst ihn![407]
– Jawohl! – ответил Бендаш и направился к лососю. Медленной безжалостной поступью он спустился вниз по течению, подошел вплотную к вздымавшему буруны и волны, тащившему генерала на глубину лососю, остановился, вынул из кобуры пистолет, нагнулся над отважным зверем и в упор дважды выстрелил ему в голову.
Часть шестая. Мухи
XVIII
Гольф с гандикапом
– Oh no, thank God![408] – воскликнул сэр Эрик Драммонд, первый лорд Перт, посол Его Британского Величества в Италии. Это было осенним днем 1935 года.
Солнце пронзало розовое с зелеными краями облако, его золотой луч ударял в стол и заставлял звенеть фарфор и хрусталь. Бесконечные пространства римского пригорода раскинули перед нашими глазами глубокую даль из пожелтевших трав, обожженной земли и зеленых деревьев, где под октябрьским солнцем одиноко сверкали мраморные гробницы и розоватые арки акведуков. Могила Цецилии Метеллы горела в осеннем пламени, а пинии и кипарисы на Аппиевой дороге покачивались на ветру, пахнущем тимьяном и лавром.
Завтрак уже заканчивался, солнце купалось в бокалах, тонкий запах портвейна расходился в сладком и теплом воздухе цвета меда. С полдюжины римских княгинь американских и английских кровей сидели за столом и улыбались Бобби, дочери лорда Перта, вышедшей недавно замуж за графа Сэнди Мэнесси. Бобби рассказывала, как Беппе, одноглазый смотритель пляжа в Форте-деи-Марми, одним прекрасным днем, когда
– Do you really think England is always right?[409] – спросила лорда Перта княгиня Дора Русполи.
– Oh no, thank God! – воскликнул лорд Перт и покраснел.
– Любопытно узнать, – сказала княгиня Джейн ди Сан Фаустино, – правда ли то, что рассказывают о вашем
Несколько дней спустя после захода
– Что за прелестная история! – воскликнул лорд Перт.
Солнечные лучи били прямо в лицо лорда и, коварно высвечивая нежно-розовые лоб и губы и прозрачно-голубые глаза, подчеркивали все то детское и женственное, что есть в любом англичанине благородных кровей, а это и чудесная робость, и краска невинности, и детская стыдливость – все эти качества по прошествии лет и с приобретением опыта и веса не то чтобы увядают или потухают, наоборот, они оживают и чудесным образом расцветают в зрелом возрасте, расцветают в том качестве англичан, которое приходит вместе с седыми волосами, а качество это – способность покраснеть в любой момент и совершенно без причины. Был теплый золотой день, беспокойный осенний день, могилы на Аппиевой дороге, разлапистые латинские пинии, желто-зеленые пригороды Рима, его грустный и торжественный вид – все это обрамляло розовое лицо лорда Перта, тонко и живо гармонировало со светлым его лбом, с голубыми глазами, с белыми волосами и робкой, несколько печальной улыбкой.