Капут

Все смеялись, не смеялась только королева, сидевшая с окаменевшим важным лицом, как на троне. На ней было платье колоколом из зеленого бархата без пояса, украшенное по подолу широкой пурпурной полосой. Свободные длинные рукава, собранные на плече в округлые сборки по старой немецкой моде (они казались накачанными воздухом), поднимались над плечами благородными арками и спадали вдоль руки, плавно сужаясь к запястьям. На плечи была наброшена большая кружевная накидка того же пурпурного цвета, что и широкая полоса внизу. Ее незамысловатая прическа представляла собой собранные на макушке в пучок волосы. Нить жемчуга дважды обвивала лоб в виде диадемы. Упитанная и приземистая, со сверкающими золотыми браслетами на запястьях, с тесными перстнями на отекших пальцах, она сидела под бархатным колоколом и кружевной накидкой как под тяжелыми доспехами, подавая себя в готической манере.

Необычная маска чувственности была на ее сверкающем возбуждением лице. И вместе с тем какое-то чистое, тоскующее, отсутствующее выражение сияло в ее взгляде. Она всем телом тянулась к кушаньям, наваленным на драгоценном мейсенском фарфоре, тянулась к ароматным винам, сверкавшим в бокалах богемского хрусталя, и выражение неутолимой жажды, почти бешеной прожорливости трепетало в ее ноздрях, дрожало на пухлых губах, прорезало паутину мелких складок на щеках, которые при вздохе натягивались и углублялись у носа и рта. Я чувствовал к ней смесь отвращения и жалости. Может, она была голодна. Хотелось помочь: встать, наклониться через стол и затолкать кусок гуся ей в рот, набить его картофелем. Я боялся вот-вот увидеть, как она, побужденная голодом, плюхнется в свой зеленый колокол и уткнется в тарелку с жирной едой, я вонзал свой взгляд в ее пламенеющее лицо, в ее пышную, плотную грудь под тяжелыми бархатными доспехами; но всякий раз меня удерживал от того, чтобы помочь ей, ее чистый рассеянный взгляд, свет невинности, ясный и прозрачный, он сверкал в ее влажных очах.

Прожорливо поедая угощение, остальные сотрапезники не отводили от лица королевы взгляда, они следили за ней маслянистыми глазами, как если бы и они боялись увидеть ее припавшей к полной жирных кусков гуся и печеного картофеля тарелке. Глядя на нее, они иногда робко замирали на время с открытым ртом, уткнув кончик вилки в губы, с поднятым и зависшим в воздухе бокалом. Сам король внимательно следил за каждым жестом королевы, готовый предугадать малейшее ее желание, предвидеть любое ее тайное движение, прочесть на ее лице даже слабый намек.

Но королева сидела невозмутимо и недвижимо, изредка позволяя себе кинуть на сотрапезников свой рассеянный чистый взгляд. Чаще других – на краковского губернатора, поджарого и элегантного молодчика Вехтера с невинным лбом и белыми руками, которые не запачкала даже кровь Дольфуса. Или на аббата Эмиля Гасснера, тоже венца, человека с иронической, лицемерной улыбкой и скользким взглядом; всякий раз, когда девственный взгляд королевы останавливался на нем, он робко, почти испуганно, опускал глаза долу. Но чаще ее взгляд останавливался на главе немецкой национал-социалистической партии в генерал-губернаторстве Польши – атлетичном Штале с холодным, резко очерченным, готическим лицом, с челом, увенчанным невидимым дубовым венком, обращенным к бесстрастной статуе удивительно плотской королевы, закованной в доспехи зеленого бархата, которая сжимала в жирном кулаке хрупкий хрустальный бокал и слушала с отвлеченным видом, погруженная в свои тайные мысли, мысли высокие и чистые.