Капут

– О-ёй-ёй, d`omnule capitan, я не могу вам открыть, уже пробил комендантский час, d`omnule capitan, о-ёй-ёй.

Я протянул руку и крепко и ласково схватил ее за плечо.

– Мариоара, о Мариоара, открой, я голоден, Мариоара.

– О-ёй-ёй, d`omnule capitan, не могу, d`omnule capitan, о-ёй-ёй, – скулил покорный ломкий голос. Я сжимал хрупкое плечо Мариоары, ее угловатые лопатки и чувствовал, что она вся дрожит с головы до ног то ли от нежной настойчивой ласки, то ли от дурманящего аромата трав в грозовом воздухе, то ли от истомы теплой летней ночи, а может, под влиянием луны-предательницы. (А может, от воспоминаний о том вечере, когда она пришла ко мне на старое, заброшенное кладбище полюбоваться серпом молодого месяца, срезающего листья акаций; мы сидели тогда на могиле, я обнимал ее, и сильный запах ее молодой кожи, ее вьющихся черных волос, сильный византийский запах румынских, русских женщин, запах древней Византии, запах роз и белоснежной кожи поднимался мне в лицо и странно пьянил меня. Мариоара ласково сопела, прижимаясь к моей груди, я тихо звал ее по имени, говорил «Мариоара», а Мариоара смотрела на меня сквозь ресницы из черных шерстинок.)

– О-ёй-ёй, d`omnule capitan, я не могу открыть, d`omnule capitan, о-ёй-ёй. И одним глазом смотрела на меня сквозь дверную щель. Потом сказала:

– Подождите немного, d`omnule capitan, – и тихо прикрыла дверь. Я услышал звук удаляющихся шагов, шорох босых ног. Через минуту она вернулась и принесла мне немного хлеба и мяса.

– О, спасибо, Мариоара, – сказал я, засовывая ей за лиф несколько билетов по сто леев.

Мариоара одним глазом смотрела на меня сквозь щель; на мой затылок падали тяжелые горячие капли дождя и стекали по спине. Я выдыхал: «О Мариоара», ласкал девичьи плечи и пытался всунуть колено в дверной проем, Мариоара всем телом налегала с другой стороны.

– О-ёй-ёй, d`omnule capitan, о-ёй-ёй, – говорила она и улыбалась, глядя на меня сквозь длинные ресницы из черных шерстинок.

– Спасибо, Мариоара, – говорил я и ласкал ее лицо.

– La revedere, d`omnule capitan, – тихо отвечала Мариоара и оставалась смотреть одним глазом, как я ухожу под дождем.

Присев на порог своего дома, я вдумчиво жевал и слушал, как капли дождя с приглушенным шорохом сбегают с тонких листьев акации. За оградой в глубине кладбища скулил встревоженный пес. Мариоара еще девочка, ей нет и шестнадцати. Я смотрел в черное небо, на желтый отблеск луны, видимой сквозь темную вуаль облаков. Она совсем еще ребенок, Мариоара. Послышался тяжелый шаг патрульных, рокот немецких грузовиков, поднимавшихся к Копоу. Вдруг сквозь теплую сетку дождя снова донесся жалобный вой сирен.

Высоко в небе послышалось далекое пчелиное гудение, оно понемногу приближалось, пока не стало таинственным говором в черном небе. Пчелиное жужжание в высокой дали, тайный голос, нежное секретное говорение, голос воспоминаний, как гуд лесного пчелиного роя. Вдруг голос Мариоары позвал меня из-за могил.

– D`omnule capitan, – звал голос, – о-ёй-ёй, d`omnule capitan.

Девочка убежала из кафе-ресторана, так страшно одной и так хочется домой, а дом стоит на улице Узине возле электростанции. Одной страшно идти по ночному городу, патрули стреляют в прохожих, кричат «Stai! Stai!» и сразу палят, не давая времени даже поднять руки вверх.

– О-ёй-ёй, проводите меня домой, d`omnule capitan.

Ее глаза сверкали в темноте, то загораясь, то потухая в мягком полумраке, как на границе далекой мне ночи, на границе черной, запретной ночи.

Среди могил и крестов люди молча шли мимо нас в adapost, вырытое посреди кладбища убежище, похожее на древнее захоронение под кровлей из каменных надгробий, сложенных в виде гигантской черепицы. Ход в сырое подземелье вел вниз по крутой лестнице до некоего подобия усыпальницы, где вдоль стен стояло несколько скамеек. Тени мужчин и женщин, полуодетых детей, похожие на мумии, возвращающиеся в лоно адовой тьмы, молча спускались в подземелье. Я знал их всех, это одни и те же люди, они часто проходили мимо моего дома по дороге в adapost. Вот хозяин обувной мастерской собственной персоной, две старушки, которых я видел все время сидящими на цоколе памятника Объединения, что стоит между Жокей-клубом и Биржей; возница, держащий конюшню сразу за кладбищенской стеной, женщина, продающая газеты на углу возле Биржи; грузчик из винной лавки с женой и пятью детьми, продавец из табачной лавки, что рядом с почтой.

– Buna seara, d`omnule capitan, – говорили они, проходя мимо.

– Buna seara, – отвечал я.

Мариоара не хотела в adapost, она хотела домой, девочка боялась, она очень боялась и очень хотела домой.

– В нас будут стрелять, Мариоара, – сказал я.

– Нет, нет, солдаты не будут стрелять в офицера.

– Кто знает, ведь темно. Нас подстрелят, Мариоара.

– Нет, нет, румынские солдаты не станут стрелять в итальянского офицера, разве не правда?

– Да, конечно, они не будут стрелять в итальянского капитана, побоятся. Пошли, Мариоара. Даже полковник Лупу побоится итальянского офицера.